Глава 1
Год 3 от основания храма. Месяц десятый, Гефестион, богу-кузнецу посвященный. Октябрь 1173 года до н. э. Энгоми.
Солнечный луч, проникший через неплотный ставень, пробежал по закрытым векам, лишая меня непривычного покоя. Я хотел валяться на мягкой перине и не делать ничего. Голова моя словно прилипла к подушке, а руки и ноги налились свинцом. Если бы не зов природы, я, наверное, не встал бы с кровати никогда. Пусть весь мир подождет, я это заслужил. Мягкая постель и безмятежный сон оказались самой большой роскошью, что я видел за все свои две жизни. Я как будто пил и не мог напиться, возвращаясь в тишину спальни после шума многолюдного города.
Я, оказывается, привык к одиночеству, провались оно. И теперь даже дети, тонко чувствующие мой настрой, не смели беспокоить меня, пока я сам не звал их. Тогда они забирались подмышку и лежали молча, не произнося ни единого слова. Илу это давалось легко. Он рос не слишком многословным мальчуганом, приученным к тяжкой дисциплине власти. А вот Клеопатре, которой обычно за пару секунд удавалось вывалить все, что могло случиться за неделю с девочкой двух с половиной лет от роду, приходилось тяжко. Говорила она еще односложно, но зато восполняла недостатки речи повышенной экспрессией и пантомимой. Как она умудрялась лежать молча, я не знаю.
Два маленьких сердечка бились рядом со мной, а я проваливался в какое-то безвременье, из которого не хотелось выходить. Во мне как будто сломалось что-то, и я на полном серьезе размышлял: а ведь Поликсо права. Если сделать все, что задумал, то все золото этого несчастного мира будет у меня. А для чего оно нужно, если месяцами не видишь своих детей, а жена хоронит тебя каждый раз, когда ты садишься на корабль.
— Я же спасаю цивилизацию, — пробурчал я себе под нос. — Это моя великая миссия и бла-бла-бла. Соберись, тряпка!
Зря это сделал. По молчаливому уговору, сложившемуся с детьми, теперь можно было открыть рот. И началось.
— Па! Я поборол Мегапенфа!
— Па! Я видела жука! Вот такого!
— У меня теперь лошадка есть!
-А у меня диадема! Мама ее забрала и не дает!
— А где Феано? Она сказки рассказывала. Сказку хочу! Па, расскажи сказку!
— Подъем! — вздохнул я, выдирая себя из объятий пуховой перины. — Мама, наверное, заждалась нас.
Здесь встают с рассветом, а потому сон до полудня считается чем-то из ряда вон выходящим. Даже рабыни перешептываются, я это чувствую затылком. Я вижу только их склоненные спины, но даже спины демонстрируют полнейшее недоумение. Да и плевать. Что мне от их шипения. Хочу и сплю. И вообще, у меня заслуженный отпуск, и провожу я его дома, с семьей. А сегодня я хочу прогуляться.
Гарун ар-Рашид любил бродить по городу никем не узнанный. Так иногда делал и я, одеваясь, как вавилонянин, и повязывая накладную бороду, которая меняла меня совершенно. Аккадский я знал неплохо, но мне это еще ни разу не пригодилось. Толп из купцов Междуречья в Энгоми не наблюдается. Они по большей части разгружают свой товар в Угарите.
А вот Кассандра по рынкам больше не ходила. Во-первых, бороду подвязать не могла, а во-вторых, простолюдинка, которой она раньше притворялась, не сумела бы наесть такие формы ни при каких обстоятельствах. Для этого нужно было потреблять изрядное количество сдобы, для обычных людей почти недоступной. Да и ногти выдали бы ее с головой. Знатные женщины в этой части света ногти имели длинные, ровные и ухоженные. Кое-кто красил ладони охрой по обычаю египтян, а в текущем сезоне писком моды стали ногти ярко-красного цвета. Использовать для этой цели соли ртути я запретил, и пока шла в дело все та же охра. Но увы! Охра нужного оттенка не давала, и теперь лучшие умы женской половины Энгоми работали над этой задачей день и ночь. Привезенные отовсюду минералы толкли, смешивали с воском и маслами, получая тягучую массу, но сравниться с киноварью не могло ничего. Именно она давала нужный цвет. И даже вероятность отравления не считалась чем-то существенным. Знатные дамы готовы были рисковать жизнью ради своей красоты и посрамления соперниц.
Энгоми оживал на глазах. Пустыри расчистили, а новым центром города, сместившимся к северу, стал храм Великой Матери, на котором уже монтировали опалубку купола. Я даже зажмурился, вспомнив, сколько железа сожрет это сооружение. Но для дела не жалко. У меня пилумов не хватает, но на арматуру для храма железо отпускается без проволочек. Это ведь такой плюс в карму дает, что не унесешь. Не дураки цари древности были, раз монументальные храмы строили. Теперь каждый матрос, приплывая в любой порт Великого моря, поплевывал презрительно и спрашивал у местной деревенщины.
— А у вас храм есть? Нет? А у нас есть!
А если вдруг храм там все-таки был, то он снова сплевывал презрительно и говорил:
— Да разве это храм? Вот у нас храм так храм! И сама Великая Мать внутри сидит!
Подобное происходило везде, кроме Египта, где храмы строили такие, что нам и не снились. Но и там мои матросы умудрялись выпендриваться, с царской небрежностью бросая монеты страждущим купцам, измученным натуральным обменом, серебряной проволокой произвольной длины и кольцами непонятной пробы. Мои оболы и драхмы считались абсолютным эталоном, а тетрадрахмы с вырезанным на аверсе мной в виде Посейдона и вовсе сразили наповал всех владык этого мира. Скромная надпись на аккадском и нашем койне гласила: «Царя Энея». По слухам, уже начинались попытки сделать что-то подобное, но пока ни у кого не вышло. Одни были слишком бедны для этого, другие, как вавилоняне, доверяли только весам, а третьи, египтяне, считали для себя унизительным копировать что-либо, сделанное варварами. То, что они украли у гиксосов и колесницу, и составной лук, зазнайки уже благополучно забыли.
Если центром города был храм, то сердцем его уж точно становился порт. Чопорный юг города, где живу я и новоявленная знать, спокойна и тиха, а вот здесь бьет ключом энергия этого молодого мира. Почему так? Да потому что старый мир умер безвозвратно. Мастеровые и купцы, обслуживавшие раньше убогую дворцовую экономику, понемногу отправляются в свободное плавание, организуют собственные гильдии и начинают накапливать капиталы. Такие, что готовы сами покупать корабли. Да и как не купить, когда я принес в этот мир аукцион, и он проходит прямо здесь и сейчас, у причала. Посмотрю…
— Пирожки с рыбой, господин, — подбежала ко мне хорошенькая девчушка лет десяти, на спине которой висела плетеная корзинка. — Обол за штуку, два обола за три.
— Свежие? — спросил я, слушая призывно заурчавший живот.
— Только что из печи, — закивала та кудрявой головкой. — Отец рыбу ловит, а мамка печет. Горячие еще, господин.
— Лови, — бросил я ей монетку в полдрахмы. — Обол себе оставь за труды.
— Премного благодарна, добрый господин, — девчушка показала прелестные ямочки на щеках. — Благослови тебя Великая мать! Пусть даст тебе жен благонравных, с чревом изобильным, и чтобы не сплетницы были.
— Кхе-кхе! — подавился я пирожком. — Не надо мне, милая. Есть у меня и жена, и дети. Больше жен не нужно. От них беспокойства много.
Цены в Энгоми кусаются. На островах за два обола тебя целый день кормить будут. А что делать, столица. Я с аппетитом вонзил зубы в душистый подрумяненный бок пирожка, плотно набитого рубленой рыбой. А прямо передо мной разворачивалось действо, которого этот мир еще не видел. Я специально время затянул, бросив клич по всему восточному берегу. Люди не верили своим ушам, но плыли в Энгоми, чтобы попасть на распродажу трофейных кораблей. Они выучили новое слово: «аукцион».
— Итак, почтенные! — кричал с возвышения писец с бронзовой бляхой на шее. — Продается корабль сидонский, именуемый гаула. На шестнадцать весел, груза берет тысячу талантов. Сделан из лучшего кедра. Осмолен. Парус пурпурный продается отдельно. В подарок идет пятилетний патент на торговлю. Начальная цена — один обол! Кто даст один обол?
— Сколько? — раззявили рты почтенные купцы. — Обол за сидонскую гаулу? Да ты спятил, уважаемый?
— Слово царя царей тверже железа! — важно ответил писец. — Если после того, как я в третий раз ударю молотком, цену не перебьют, корабль будет продан. Итак, кто даст обол?
— Я дам! — крикнула вдруг девчушка с пирожками, которая отчаянно покраснела, когда к ней повернулись десятки глаз. –Ты, почтенный, не сомневайся! У меня обол есть! Мне его вон тот добрый господин подарил.
— Отлично! — обрадовался писец, который работал за процент. — Девочка с корзинкой дала обол! Обол, раз! — и он ударил молотком по столу. — Обол два! Я напоминаю, что когда я ударю в третий раз, то корабль будут продан. Итак, кто даст два обола?
— Я! Я дам! — заорал какой-то носильщик, с безумным видом тянущий руку вверх.
— Два обола! — крикнул писец. — Кто даст больше?
— Драхма…
— Две…
— Пять…
— Десять…
Я стоял в сторонке, поедая пирожки, которые и впрямь оказались хороши. Не пожалела рыбачка начинки. Надо будет еще как-нибудь у этой девчушки купить. Поучаствовать, что ли?
— Тридцать мин! — крикнул я и удостоился восторженного вопля писца, который устал идти мелкими шажками. Так корабль и до утра не продать.
— Тридцать две!
— Тридцать пять!
— Тридцать пять мин и шестьдесят драхм!
Такой корабль стоит около таланта серебра, а народ здесь безумно азартен. У меня два десятка лишних кораблей, которые иначе я продавал бы несколько лет. Здесь же все уйдет за пару недель. И цену дадут неплохую, вон как горячатся, машут кулаками и тянут друг к другу руки. Едва драка не вспыхнула, и портовая стража растащила вошедших в раж купцов.
— Корабль можно купить в складчину! И его зарегистрируют по всем правилам! А долю можно будет потом продать! — добавил масла в огонь писец, и торги разгорелись с новой силой.
— Сорок восемь мин и тридцать драхм раз! Сорок восемь мин и тридцать драхм два! Сорок восемь мин и тридцать драхм три! Продано!
Ну что же, не по максимуму продали, но хоть так. Серебро мне нужно сейчас куда больше, чем простаивающие корабли. Войску платить, сотням рабочих, которые вернулись в город после отсидки в горах, и писцам, которых становится все больше. Я должен выстроить свою административную машину, тем более что пример перед глазами. Египет, где чиновники работают для этого времени идеально.
— Пойду-ка я домой, — решил я, глядя, как солнце прячется за горизонт.
Охрана, окружившая меня ненавязчивым кольцом, откровенно скучала, поедая пирожки с рыбой, которые подтаскивала им ушлая девчонка. Я кивнул им: пора во дворец.
Солнце уже село, но ужин подали в мгновение ока. Наверное, все давно готово было, и слуги, наскоро разогрев рагу из утки, подали его на стол. Мясо, бобы, морковь, лук, чеснок и травы. Вкусно! Голытьба ест то же самое, но без мяса, а вот новоявленная знать Энгоми осваивает высокую кулинарию, ловя малейшие намеки, исходящие с Царской горы. Уже появился омлет-сфунгато с кусочками мяса и овощами. Туда идут яйца цесарки. Вовсю жарят котлеты и шашлык. Но сегодня у меня на ужин рагу. Я знаю, почему подали именно его. Разогреть легко. Добавил немного воды, прокипятил и посыпал травками. Блюдо выглядит так, как будто его только сняли с очага. Лентяи чертовы у меня на кухне работают!
Что-то я сегодня недоволен всем на свете. Это чувствуют, и оттого за столом стоит гнетущая тишина, прерываемая только стуком вилок. Даже Элим, который отродясь вилкой не ел, понемногу начал перенимать хорошие манеры, все меньше и меньше напоминая мужлана, каковым он на самом деле и был. Тонкий налет цивилизации понемногу ложится и на него. Хотя нет, я поспешил. Вот он бросил вилку, вылавливает кусочки мяса из рагу и кладет их в рот, жадно облизывая пальцы.
— А мама говорит, что руками только матросы едят, — сказала вдруг Клеопатра с самым невинным видом, и я закашлялся, чтобы не заржать в голос.
— У меня к тебе просьба будет, брат, — обронил я, чтобы сгладить неловкую паузу.
— Все, что хочешь! — широко улыбнулся Элим.
— Уводи своих мальчишек поскорей, — ответил я. — Весь город от них стонет.
Две сотни пастухов с луками, получив первую в своей жизни добычу, напоминали молодых собак, которых на пару месяцев посадили на цепь, а потом отпустили на волю. Бегает такой пес, лает на каждую ворону, и он не пропустит ни одной тряпки, чтобы не изорвать ее в клочья. Потому как дурная кровь играет. В тавернах Энгоми заканчивалось вино, у шлюх заканчивались силы, а у горожан — терпение. Тут уже отвыкли от бесчинств и от того, что жен уважаемых людей хохочущие чужаки лапают прямо на улицах. Суд завален жалобами, а ведь и сделать ничего нельзя, они же победители.
— Как скажешь, брат, — обиженно сжал зубы Элим.
— Ветер попутный, — пояснил я ему. — Вы попадете домой уже через десять дней. Но я предлагаю другое. Как насчет пройти рейдом от устья Пирамоса до Талавы?
— Чего? — открыл рот Элим. — Лукка? Я карту в покоях, где Царский совет проходит, видел. Это ж долго идти.
— Три недели, если пойти вдоль берега и нигде особенно не задерживаться, — поправил его я.
— А зачем мне идти вдоль берега? — непонимающе смотрел на меня Элим.
— Нужно разорить все до одной деревни, вырубить оливы и виноградники, вытоптать поля, сжечь сети и уничтожить все, что может плавать, — пояснил я. — Лукканцы должны уйти с побережья если не навсегда, то надолго. Я не позволю им спокойно жить там. И уж тем более не позволю разбойничать в моем море.
— Там города есть, — задумался брат. — С ними как быть?
— Никак! — отрезал я. — Города обходите стороной. Никакой войны, никаких осад. Если втянетесь в сражения с князьями, вам конец. Идете быстро, как молния, и уничтожаете все на своем пути. Большая прогулка. Так это называется.
— Ты же клятву давал, — прищурился Элим. — Я не могу вредить этим людям.
— Я не могу вредить вождям, а их всего восемь человек, — усмехнулся я. — Я дам тебе их имена. Их убивать и грабить не нужно, а на остальных моя клятва не распространяется.
— А Родос? — с надеждой посмотрел на меня брат.
— А вот Родос мы трогать не будем, — покачал я головой. — Поликсо похитрее лукканцев оказалась, опутала меня клятвами, старая сволочь. Так что туда нам нельзя, а вот разорить юг Лукки очень даже можно. Если наловите рабов, у вас их купят. Берите женщин и детей не старше двенадцати лет. Я пущу корабли вдоль берега. Они будут сопровождать вас до самой Талавы. Там сядете на борт и поплывете домой. Как раз успеете до холодов. Назад корабли пойдут весной, нагруженные корабельным лесом. Вы получите за него ткани, вино и масло.
— Можно прогуляться, — задумался Элим. — Мои парни скоро пропьют все, что здесь взяли. А многих невесты дома ждут. Если вернутся с пустыми руками, будет позор немыслимый. А леса мы тебе дадим, сколько скажешь. У нас его полно.
— Хорошего леса всегда мало, брат, — покачал я головой. — Я с вами знающих людей пошлю. Они покажут, какие именно деревья подходят, когда их рубить, и как сушить. И нужно будет подобрать место для плотины. Мы там мельницу с лесопилкой поставим. Готовые доски гораздо дороже продать можно, и в корабль их больше вмещается. Будете в золоте купаться, брат.
В столовой воцарилась оглушительная тишина, и даже стук вилок прекратился. Элим, который уже и думать забыл про свою обиду, сидел неподвижный, как соляной столп, а на лице его блуждала дурацкая мечтательная улыбка. Он ведь поначалу по Энгоми ходил, раскрыв рот. Фракийской дыре, которую они с отцом обживают, до моей столицы как до неба. Всадники никогда не видели таких стен, дорог из каменных плит и широченной улицы, застроенной роскошными домами. И трактиров с вкусной едой они не видели тоже, как и танцев жриц Великой матери, и скачек с призами. Вот и сорвало резьбу у полудиких мальчишек, впервые в жизни вырвавшихся на простор цивилизации.
Креуса внимательно посмотрела на меня и неодобрительно покачала головой. Я ведь только что отдал брату огромную часть будущей прибыли, и она, до сих пор лично инспектирующая кладовые дворца, не понимала, зачем я это сделал. У нас дыра в бюджете такая, что в нее бирема проплывет. А мне плевать. Я не курица, чтобы только под себя грести. Надо и другим давать, иначе получу врагов в лице собственной родни.
А вот Кассандра подозрительно задумчива, и улыбка на ее лице скорее зловещая, чем мечтательная. Что-то затеяла моя свояченица, не иначе.
— Когда будете жечь деревни, Элим, — сказала она наконец, — всегда отпускайте одного-двух человек. Лучше мужчин. И на прощание называйте имена тех, кто стал причиной их несчастий. Громко сожалейте, что ванакс Эней свято соблюдает однажды данную клятву, а потому не может причинить вред этим людям. Вы не убьете всех, многие отсидятся в горах. Но у этих людей длинная память, и они будут ненавидеть не вас, а тех, кто навлек на них беду и сам при этом не пострадал.
— Ты что, хочешь?.., — уловил я ее идею.
— Да, — кивнула она. — Я хочу свершить месть, государь. Если людям указать виновных, Хепу и семерых его друзей будут гнать, как бешеных собак. Ни один город не примет их. Ни одна ночь не даст им покоя. Они будут бояться всегда, даже во сне. И поверь, обязательно найдутся те, кто когда-нибудь перережет им горло.
— Хм… — приложился я к кубку с вином. — По-моему, убить было бы милосерднее. Но мне нельзя, я поклялся.
— Это не ты покараешь их, — твердо заявила Кассандра. — Это кинжал Немезиды поразит их черные сердца. Твоя клятва нарушена не будет.
— А басилеев Пелопоннеса он поразит, как думаешь? — спросил я ее, и она снова погрузилась в раздумья.
***
Ужин закончился, и Кассандра, которая села ткать вместе с сестрой, была непривычно молчалива. Обычно они болтали как сороки, но сегодня царевна либо вовсе не отвечала, либо отделывалась односложными фразами. Ее пальцы сами по себе ходили по рождающемуся на глазах полотну, ведь умелой мастерице не нужно для этого думать. В голове Кассандры мелкие факты складывались в рисунок так же, как на ее полотне рождался узор. С каждой новой нитью, проведенной челноком, он становился все более отчетливым.
— Зачем ты это сделала, сестра? — спросила она наконец. — Ведь ее все равно бы выдали замуж. Да, она не хотела этого, но ей пришлось бы подчиниться воле государя.
— Ты это о чем? — не меняясь в лице, спросила ее Креуса, пальчики которой бегали от одного края ткацкого станка к другому с немыслимой скоростью.
— Неужели ты так ее ненавидишь? — укоризненно посмотрела на сестру Кассандра. — Да, она красивей тебя, но ты же ее на верную смерть послала. Ты думала, я не пойму? Тогда не стоило так быстро возвышать бывшую царицу Асию. Она уже ведет себя как хозяйка в доме Феано. Это ведь Асия вложила в голову нашей пастушки, что господин оценит ее старания и сделает второй женой. Я права?
— Не тебе судить меня, сестра, — ответила ей Креуса ледяным тоном. — Боги прокляли тебя, погубив всех твоих женихов. Великая Мать неблагосклонна ко мне, уж очень тяжело дается каждая беременность. Ты не носила дитя и не знаешь, каково это, когда рядом есть такая, как Феано. Ты или лежишь с опухшими ногами, или тебе то и дело служанки подносят таз. Ты уже не так хороша, как раньше, и уж точно совсем не желанна. А рядом с тобой цветет такая вот ханаанская роза, на которую твой муж смотрит, как голодная собака на кусок мяса. И она смотрит на него так же, а по ночам от ее воплей трясется дворец. Ей ведь мало того, что она имеет, потому как закон и обычай дозволяют царю взять себе столько жен, сколько он захочет. Мне великих трудов стоило, чтобы муж мой решил в Египет ее отправить. Ей бы сидеть мышкой и Владычицу за великую милость благодарить. Так ведь она туда ехать не хочет. Уже дважды к государю подходила, чтобы он в Энгоми ее оставил. Так что прибереги свои поучения для других, сестрица. Дело сделано. Этой неблагодарной суке уже не выпутаться.

Поделится в соц.сетях