Глава 1
Ответом была звенящая тишина, нарушаемая лишь плеском воды и криками чаек.
— Давай, Сафар, залезай, посмотри, что там! — приказал я.
Сафар, легкий и проворный, как дикая кошка, ухватился за планшир, подтянулся и в мгновение оказался на палубе. Он осторожно подошел к небольшой надстройке в кормовой части. Через минуту появилась в дверном проеме.
— Никого нет! — сообщил он. — Солдата нет, и вещи его тоже. Только мусор да пустой шкалик из-под «казенки».
— Наверное, не вытерпел бедолага, решил до своих добираться, пока совсем не зазимовал! — предположил Тит.
Я не винил солдата Прокопчука. Торчать одному на севшей на мель посудине в ожидании неизвестно чего — очень незавидная перспектива!
— Ну, значит, баржа теперь бесхозный груз, — резюмировал я. — Раз уж казна ее бросила, значит, она теперь наша. Загружаем джонку!
Осмотр показал, что в трюмах баржи, залитой водой примерно по колено, действительно находится огромное количество тяжелых мешков. Мы с трудом выволокли несколько штук на палубу. Это была крупная серая соль и ржаная мука. Часть груза, конечно, подмокла от долгого стояния в воде, но даже за вычетом испорченного соли тут было не меньше трехсот пудов, а муки — около пятисот. Этого груза нам хватит надолго. Исключительная удача! Настоящее спасение!
Загрузив нашу джонку солью до самых бортов, так что она опасно осела в воде, мы оставили на барже Сафара и Тита.
— Держитесь, мужики, — сказал я им на прощание. — Через пару дней вернемся. Если что — палите изо всех стволов!
Они молча устроились в трюме брошенной баржи, мы же, поставив парус и помогая веслами, поплыли обратно к лагерю, тяжело маневрируя среди амурских отмелей и островков. В этот раз нам удалось избежать мелей: видимо, наши навыки управления парусной джонкой из категории «отвратительно» плавно перекочевали в разряд «сносно».
Вернулись мы как раз вовремя: на следующий день случился самый обильный ход кеты.
Теперь, благодаря соли, привезенной с баржи, мы смогли заготавливать рыбу впрок в больших количествах. Женщины-нанайки, наши новоявленные хозяйки из числа спасенных, тут же устроили «засолочный цех», да и остальные им помогали по возможности. Рыбу потрошили, щедро пересыпали солью и укладывали в спешно вырытые и выложенные берестой ямы, а также в освободившиеся бочки. Когда путина окончательно закончилась, после всех трех ходов, в наших импровизированных хранилищах и на вешалах под навесами оказалось около шестисот пудов соленой, копченой и вяленой рыбы. Запах ее стойко держался над нашим лагерем. Зима нам теперь была не так страшна. С голоду не помрем.
На баржу мы сделали еще три ходки, вывозя остатки соли и муки. Под нее даже пришлось по-быстрому строить несколько новых амбаров. Благо рабочие руки есть, а вокруг отличный вековой лес. Трофейную джонку вновь укрыли от чужих глаз, но были опасения, что нас на ней видели и сведения о ней рано или поздно дойдут до прежнего ее владельца.
***
В этих хлопотах прошло еще добрых две недели. Погода портилась: на Приамурье неумолимо надвигалась зима. То и дело припускал сухой, мелкий снег, утром все лужи сковывал лед, а трава и ветви деревьев покрывал искрящийся под солнцем иней. Прииск пока работал в полную силу, но было понятно, что зимой придется крепко пересматривать наши производственные планы. И вот как-то под утро намело добрых два вершка снега, и я понял, что пора ставить вопрос ребром.
— Что будем делать, Захар? — окинул я взглядом всю эту снежную красотень. — С кайлом людей отправим убиваться, как на Каре, или что получше придумаем?
— Обижаешь, Курила! — добродушно ухмыльнулся щербатым ртом Захар. — Я ж тебе не дурачок Разгильдеев, я науку старательскую понимаю!
— И что в этот раз говорит нам сухая наука? — ухмыльнулся я.
— Известно что. Под землю надо идти! Дудки копать, штольни вести. Вон тот косогор я давно заприметил. — Старик ткнул пальцем в сторону одного из склонов, образующих распадок, где протекает наш Золотой ручей. — Чую, эфеля[1] там дюже богатые. Вот зимою-то мы там и покопаемся!
— Ну, ты в этом деле понимаешь! Что нам понадобиться-то для таких работ? — прикинул я.
— Лес будет нужен! Крепь ставить, туды-сюды…
— Ну, здесь с этим проблем нет, — покосился я на окружающие прииск кедры. — Еще?
— Кайлами надобно подзапастись. В шахтах оне дюже быстро истираются!
— Ну, с этим трудней, конечно… но, ежели что, у маньчжуров за речкою купим. А еще?
— Помпа нужна, — почесал бороду Захар.
— Что? — не понял я сразу.
— Помпа. Мы ведь теперь не у самой воды будем работать, а подале… Ну вот, для промывки-то надо будет воду подавать. А как сильный мороз ударит, машину промывочную надо бы прямо в штольне собрать, там теплее будет, прорыть канал наружу для вывода.
Новость изрядно меня раздосадовала.
— Ну, ты удружил! Раньше-то нельзя было сказать? Где я тут помпу возьму? У китайцев? — скривился я.
— Може, сами смастрячим? — виноватым тоном спросил Захар. — Дело-то не дюже сложное!
— Дюже не дюже, а она на кедре не вырастет!
— Ну, это верно… — погрустнел старик.
— Ладно, — решил я. — Надобно подумать, как это все устроить.
Не в самом лучшем настроении отправился прогуляться, но тут на пути мне попался Орокан. Завидев меня, молодой охотник расплылся в улыбке, да так, что глаза его превратились в две лучезарные щелочки.
— Бачигоапу, Курила-дахаи! Снег легла, пойти кабан охота!
— Охота? — тут же встрепенулся Левицкий, как раз выглянувший из нашей избушки.
— Да. Кабан, мясо, шкура! — подтвердил Орокан.
— Ну так чего ты раньше молчал? — удивился я. — Конечно, давай пошли! Мясо нам сейчас не помешает, а то сидим на одной рыбе да крупе. Да и развеяться хорошо бы.
Я взял ружье, а Левицкий вооружился своим дальнобойным нарезным штуцером, которым очень гордился. Орокан проверил заряд своей китайской пищали, подсыпал пороху на полку. Его собаки, учуяв предстоящую охоту, нетерпеливо заскулили, перебирая лапами.
Мы двинулись вдоль берега Амбани Бира, вверх по течению, туда, где, по словам Орокана, кабаны чаще всего устраивали свои лежки в густых зарослях черемухи и ивняка. Воздух был свежим, морозным, с легким запахом прелой листвы и хвои. Свежевыпавший снег приятно хрустел под ногами. Ветер утих, и в тайге стояла тишина, так что слышно было, как где-то вдалеке дятел стучит по сухому дереву.
Вскоре Орокан заметил на снегу свежие следы — крупные, раздвоенные отпечатки кабаньих копыт.
— Вот они, дахаи! — прошептал он, указывая на цепочку следов, уходившую в глубь прибрежных зарослей. — Большой стадо здесь прошел недавно!
Он спустил по следу собак. Те, радостно взвизгивая, тут же взяли след и скрылись в кустах. Мы двинулись за ними, стараясь ступать как можно тише, внимательно осматриваясь по сторонам. Напряжение нарастало. Левицкий нервно сжимал свой штуцер, его лицо покраснело от азарта. Я тоже чувствовал, как учащенно бьется сердце. Охота — это всегда риск, всегда адреналин.
Вдруг из зарослей донесся яростный лай собак, а затем — сердитое, хрюкающее рычание.
— Тута! — прошептал Орокан, и его глаза блеснули.
Мы осторожно, пригибаясь, двинулись на звук. Картина, открывшаяся нам, была впечатляющей. В небольшой низине среди поваленных бурей деревьев металось несколько крупных кабанов — секач с мощными, торчащими клыками, несколько свиней поменьше и пара молодых подсвинков. Собаки Орокана, две его верные лайки, вели себя поразительно умно и смело. Старшая, более опытная, кружила у головы самого крупного секача, отвлекая его внимание на себя, ловко уворачиваясь от страшных клыков и копыт. Она не бросалась на зверя, а лишь настойчиво облаивала его, не давая уйти или атаковать нас. Вторая собака, помоложе, действовала по-другому. Она заходила сзади к кабанам и, выбрав момент, коротко, но сильно хватала их за задние ноги, заставляя садиться и обороняться. Это был классический прием нанайской охоты с собакой на кабана или медведя — «посадить» зверя, сделать его уязвимым для выстрела охотника.
— Стреляй, Курила-дахаи! В того, что побольше! — крикнул Орокан, указывая на секача, который яростно мотал головой, пытаясь отогнать старшую собаку.
Я вскинул ружье, прицелившись в щетинистую тушу. Выстрел! Грохот разорвал тишину тайги. Секач взревел и еще быстрее припустил к лесу, теряя на бегу алые капли крови. В тот же миг рявкнул штуцер Левицкого — он целился в одного из подсвинков. Тот подпрыгнул и рухнул на снег, взбивая его ногами.
Оставшиеся кабанчики, напуганные выстрелами и смертью своих сородичей, с визгом бросились врассыпную, ломая кусты. Собаки с яростным лаем кинулись за ними. Орокан тут же тоже устремился в погоню.
Я на секунду остановился, перезарядить ствол. И уже был готов рвануть за товарищами, как вдруг из кустов совсем рядом раздался треск сучьев и яростное хрюканье. Я не успел и глазом моргнуть, как прямо на меня из густых зарослей черемухи вылетел огромный, разъяренный вепрь. Глаза его горели красным огнем, щетина на загривке стояла дыбом, а из оскаленной пасти торчали желтые, острые, как кинжалы, клыки. Расстояние между нами было не больше десяти шагов.
Несколько мгновений зверь смотрел на меня, затем, резко сорвавшись с места, бросился навстречу. В последнее мгновение, когда он был уже в двух шагах от меня, я вскинул ружье и выстрелил. Благо знал, куда метить: в самое убойное место, прямо в лоб. А лоб — это не центр головы и находится он не между глаз, а чуть выше условной линии.
Грохот выстрела слился с яростным ревом зверя.
Вепрь споткнулся, его передние ноги подогнулись, и он, пролетев по инерции еще пару метров, рухнул на снег у самых моих ног, взрывая фонтаны снежной пыли. Он еще несколько раз судорожно дернул ногами, захрипел и затих.
Я стоял, оглушенный, с дымящимся ружьем в руке. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Еще мгновение промедления — и его клыки распороли бы мне живот. Убить кабана вот так вот, выстрелом в голову спереди — большая удача. Круглая пуля легко может соскочить, срикошетировать с покатого черепа. А выстрел-то один…
Тут подбежали Орокан и Левицкий, привлеченные пальбой. Увидев огромного вепря, лежащего у моих ног, они замерли.
— Батюшки! — выдохнул Левицкий. — Как ты его, Серж?
— Едва успел, — хрипло ответил я. — Чуть на клыки не насадил.
Орокан подошел к вепрю, с уважением посмотрел на его огромную тушу.
— Хороший кабан, дахаи! Сильный! Твоя удача большая сегодня! Тот подранок тоже я застрелил!
Вскоре вернулись и собаки. Итог охоты был впечатляющим: одного кабана и подсвинка. Хоть мясца поедим.
Правда, одна из собак Орокана, молодая, немного пострадала — один из кабанов все же успел полоснуть ее клыком по боку. Рана была неглубокой, но кровоточила. Орокан тут же занялся ее лечением. Он промыл рану водой из ручья, затем чем-то помазал.
— Ничего, — сказал он, поглаживая скулящую собаку. — Заживет. Пихтовый смола — хороший!
Возвращались мы страшно довольные охотой, хоть и уставшие. При этом собаки, столь усердно помогавшие нам, неожиданно оказались полезны и как тягловая сила. Орокан расстелил на снегу заранее заготовленную им большую, выделанную лосиную шкуру, положил на нее тушу кабана, того, что я подстрелил первым выстрелом. Затем он ловко зацепил шкуру самодельными постромками из сыромятной кожи, впряг в них своих собак, Амура и подраненную Тайгу, которая, несмотря на травму, тоже старалась изо всех сил, и погрузил на эту импровизированную волокушу кабанью тушу.
— Теперь собачка везти, мая помогать! — с самым довольным видом произнес он и тоже впрягся в одну из постромок, помогая собакам тащить тяжелый груз.
— Так вот почему мы раньше не охотились тут на кабанов! Это он снега ожидал! — догадался Левицкий, с удивлением глядя на это зрелище. — По снегу можно притащить тушу в стойбище без особых хлопот!
— Да и заморозить ее можно! — поддержал я его мысль. — На снегу мясо не испортится, а в стойбище его можно будет разделать и часть сразу заморозить на зиму. Да, у этих «дикарей», как некоторые их называют, все очень хорошо продумано! Веками отработанная система выживания в тайге.
Левицкий хмыкнул.
— У них-то — да, а у нас — нет. Похоже, что «нашу» тушу, — он кивнул на вепря, убитого мной. — Придется волочить нам самим, и притом без всяких собак!
— Ничего. Своя ноша не тянет! — ответил я, хотя уже предчувствовал, какая это будет нелегкая работа.
Мы приладили к кабану пару веревок, которые нашлись у Орокана, впряглись и, упираясь ногами в снег, потихоньку поволокли нашу добычу вслед за нанайским другом и его собачьей упряжкой.
Усталые, но страшно довольные, уже в сумерках вернулись мы в наш лагерь. Новость об удачной охоте быстро облетела всех. Артельщики высыпали нам навстречу, с любопытством разглядывая огромные кабаньи туши. А женщины-нанайки тут же принялись за разделку мяса, предвкушая сытный ужин.
Вот только мясо надо было вымачивать, чтобы сделать более нежным, так что его мы отведали только на следующий день. Даже часть мясца выделили нашим рабочим, в просяную кашу. Немного, если посчитать на каждого, но для них даже эта небольшая порция казалась царским подарком!
Наконец, поужинав, мы разошлись по избам. Левицкий был весел весь день, но к вечеру он вдруг как будто о чем-то задумался. Тень воспоминаний о былом пробежала по его благородному, по-мужски красивому лицу.
— Ты что загрустил, Вольдемар? — не вытерпев, спросил я его.
— Вспомнил, как охотился в батюшкином поместье. В России, — наконец вымолвил он. — Ах, Серж! Каждый раз, глядя на наших нанайских друзей, я не могу не думать о том, насколько они счастливее нас! Они у себя на родине, а мы здесь — чужие…
Тут я каким-то шестым чувством понял, что ему надо выговорится, излить свои печали кому-то, кто сможет хоть как-то ему посочувствовать.
— Замучила ностальгия? Бывает!
— Очень! Хорошо тебе, Серж, ты не имеешь ни родни, ни близких. А я вот вспоминаю их — и сердце неспокойно!
— Послушай, Владимир Сергеич, — решил я задать давно занимавший меня вопрос, — а как ты попал в эти отдаленные края? Честное слово, ты не производишь впечатления висельника!
Я услышал, как Левицкий хмыкнул в темноте.
— Хочешь послушать мою печальную историю? Ну изволь! — произнес он, заваливаясь на свои полати и поудобнее подправляя подушку. — Мой покойный ныне батюшка — звали его, Сергеем Васильевичем — при разделе наследства моего покойного дедушки получил обширные владения во Владимирской губернии, на берегах Клязьмы, в шести верстах от городка Гороховец. Главные достоинства сего поместья, насчитывавшего всего шестьсот душ, составляли не пахотные земли, а обширные леса, приносившие нам основной доход. Я, как и мой младший брат, Мишель, сызмальства назначен был в военную службу и очень рано покинул родные пенаты, отправившись учиться в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, что находится, как вам известно, в Петербурге.
Тут я с умным видом кивнул, хотя понятия не имел ни про какую Школу Юнкеров.
— Окончив обучение, я попал в Нижегородский драгунский полк, безвылазно сражавшийся на Кавказе. На некоторое время утратил связь с семейством моим: и лишь прошлый год получил известие от сестры Ольги о преждевременной кончине батюшки…
— Она ваша родная сестра? — переспросил я, невольно чувствуя, что сердце мое при упоминании Ольги забилось быстрее.
— Ольга? Да, она младше меня на три года. Ах, я понял — вы, верно, видели ее во дворе острога? Ангел, чистый ангел, не правда ли?
Я снова серьезно кивнул. Девушка и впрямь была хороша; к тому же почему бы не похвалить ее перед братом?
— Так вот, — продолжал Левицкий, — раз вы видели этот образец совершенства, то, верно, поймете все негодование, что охватило меня, когда я узнал о гнусных интригах, что в мое отсутствие плелись вокруг этого святого создания?
— Продолжайте, корнет, продолжайте! — подбодрил я его.
— Итак, в начале прошлого года я получил письмо от Ольги о смерти отца. Она сообщила, что он скончался от апоплексического удара, не приводя особых подробностей этого печального происшествия. Тем страшнее для меня было узнать обстоятельства. Когда вся истина открылась мне во всей своей ужасной неприглядности…
Левицкий тяжело вздохнул. Понятно было, что мужик переживает, и этот откровенный разговор тоже дается ему нелегко.
— Я, — продолжил корнет, — старший сын, конечно же, тотчас взял в полку отпуск и помчался улаживать семейные дела. Приехав в поместье, я, частично от самой Ольги, а частью — от окружающих, узнал подробности произошедшего. И ад разверзся в моей душе… Как оказалось, до того к моему батюшке приезжали французы, представившиеся комиссионерами дирекции Московско-Нижегородской железной дороги. Они…
— А разве уже построена железная дорога от Москвы до Нижнего? — перебил я корнета.
Ведь если есть железная дорога, почему же мы топали до Нижнего пешком, оглушая окрестные леса звоном тяжелых кандалов?
— Теперь, наверное, и построена, — пояснил Левицкий, — а во времена нашего знакомства дорога только начала строиться. Осенью того года, кажется, должны были пустить участок от Москвы до Владимира — впрочем, не знаю, запустили ли. Да и найдется ли хоть кто-нибудь, что захочет ехать во Владимир? Впрочем, мы отвлеклись. Так вот, те господа, приехавшие к нам в поместье, хотели, чтобы мы продали им участок леса у реки. Мой отец выслушал их и отказал. У него были другие планы на эти земли.
На десяток секунд Левицкий замолчал, то ли задумался, то ли подбирал слова.
— Французы долго уговаривали его — отец был неумолим. Тогда они начали угрожать. Говорили о своих знакомствах с великим князем Константином Николаевичем, с генерал-губернатором Закревским, государственным контролером Анненковым… Особенно разошелся некий месье л`Онкло, один из главных акционеров и выгодоприобретателей. Но у них ничего не вышло — им пришлось покинуть поместье, ничего не добившись.
Владимир тяжело вздохнул — воспоминания явно были не из приятных.
— Месяц спустя, — наконец продолжил он, — в поместье нанес визит барон Эдмон Шарлеруа — молодой красавец. Он рассказал, что путешествует по России, разыскивая дядю, пропавшего без вести. Отец гостеприимно принял его — они вспоминали Париж, Ниццу, Валаньсьенн… Затем барон начал усиленно ухаживать за Ольгой и вскоре преуспел. Она весьма благосклонно принимала знаки его внимания, месяца не прошло, как Шарлеруа сделал ей предложение и получил согласие.
Затем, как водится, начались переговоры о приданом. Отец давно уже скопил приличную сумму в бумагах государственного займа, но внезапно для всех барон захотел получить в качестве приданого не деньги, а часть поместья, причем — ту, что граничит с рекою… Они повздорили с отцом и в конце концов перешли к выражениям сильным, но не принятым в приличном обществе. Ольга была разгневана таким отношением со стороны барона и разорвала помолвку.
А через несколько дней разразился скандал. Барон появился на балу в благородном собрании, где рассказывал всем, что благосклонность к нему моей сестры зашла дальше, чем это обычно принято между женихом и невестой! До отца дошли слухи, и он отправился требовать объяснений. Барон вел себя непозволительным образом. Дело дошло до дуэли, отец был ранен в живот и в муках скончался.
И корнет вновь замолчал, а когда продолжил, его голос дрожал. И было непонятно, от злости или переживаний.
— Когда приехал в поместье после погребения родителя, я отправился в дворянское собрание, чтобы оформить наследство и опеку над сестрой и братом. На выходе встретил барона. Он так улыбался… Принес соболезнования, да еще сказал, что готов вновь обсудить свадьбу с Ольгой, несмотря на то, что она чуть ли не падшая женщина… — глухо высказался Левицкий.
— Ну и урод, — вырвалось из меня.
— Я тут же вызвал его на дуэль. Он рассмеялся и отказался, и при этом смотрел на меня так, будто я докучливое насекомое. На меня как затмение нашло, и я… я пристрелил его. Прям там! — горестно закончил корнет.
— И правильно! Собаке собачья смерть! — высказался я. — Не корите себя за этот поступок, Владимир Сергеевич. Барон не оставил вам выбора.
— С этим я смирился. Вот только Ольга и брат остались одни. К тому же уже после того, как меня осудили, Ольга написала в письме, что получили иск, в котором наши права на поместье оспаривались. Сосед, помещик Мезенцев, вдруг заявил, что при межевании была допущена ошибка, и часть земли — та, что лежит за рекой, на самом деле принадлежит ему. Это было невозможно, но он представил документы из Палаты Землемерия, подтверждавшие его требования! Самое главное, я не сумел помочь свой семье — ни Мишелю, ни сестре Ольге! Она приезжала ко мне в тюремный острог, передала одежду и немного денег и рассказала, что дело приняло совсем скверный оборот! Она осталась там совсем одна, без поддержки, без помощи: мой брат еще молод, а родственники и сами рады были бы завладеть нашими землями! Теперь она там одна-одинешенька, безо всякой поддержки, сражается с сутягами-крючкотворами. Поместье забрали в опеку, а ей выдают на жизнь лишь самые скромные суммы! Если бы сдержался, я смог бы помочь.
— Это ужасно! — с сочувствием произнес я.
— У нас теперь есть деньги. Дозволь мне ехать в Россию, к Мишелю и Ольге! Я хотя бы смогу доставить им средства к существованию!
Я задумался. Узнав всю эту историю семейства Левицких, я понял, что здесь, чтобы как-то помочь, надо серьезно разбираться в деле!
И мой опыт, нюх, интуиция буквально кричали, что в этой истории действительно что-то нечисто… Да что там, все нечисто! Все выглядит примитивно и грубо, и не сравнить с теми комбинациями, что я распутывал! Наверняка на месте я смог бы во всем разобраться. А ведь не отказался завести знакомство с Ольгой. Понравилась она мне, чего уж скрывать. Да и корнету помочь не мешало бы, чтобы он был спокоен.
Но тут мои мысли вдруг приняли совсем иное направление. А наш-то прииск — на какой земле он находится? Да, сейчас пока про нас никто не знает, но шила в мешке не утаишь: не сегодня-завтра прознают. И что будет дальше? Не придет ли компания веселых ребят вместе с сотней казаков и бумагой, согласно которой эта земля является собственностью… ну, скажем, супруги генерал-губернатора? И что нам тогда делать?
----------------------------------------
[1]эфеля[1] - золотоносные пески.

Поделится в соц.сетях