Глава 1
Человека делают старым не морщины, а отсутствие мечты и надежды (Хорхе Анхель Ливрага)
Город Царское Село (Пушкин)
17 апреля 2025 года
Говорят, в молодости человек выглядит таким, каким его создал Бог. А в старости — как прожил жизнь… Тогда выходит, что я прожил большую жизнь, где каждая морщина — это память.
Я стоял в своей спальне напротив большого зеркала. Это, наверное, форма мазохизма такая — смотреть на себя старого. Но фантазия у меня еще ого-го, так что чаще всего я видел в зеркале молодого и готового прожить целую жизнь молодого человека. Статного, чернявого с зачесанной копной волос, смазанной гусиным жиром.
Я видел себя таким, каким был в 1942-м, когда, приписав себе полгода, отправился поступать на ускоренные курсы командиров. Или такого себя, какому зачитывали приказ, подписанный лично адмиралом Кузнецовым — о присвоении мне звания лейтенанта за особые заслуги.
Я не хотел видеть этого сгорбленного старика, покрытого морщинами. И он таял перед моими глазами. Я не видел редких седых волос, что только и остались от чернявой гривы. Я же другой, я все еще молодой… В молодости сны и мечты уносят в будущее, в старости — в прошлое.
— Экий я красавец! — сказал я, разглядывая себя в зеркало. — Здравия желаю, товарищ лейтенант 571-го отдельного батальона 260-й бригады морской пехоты Балтийского флота Никодимов Ефрем Иванович. Век прожил, а хоть завтра в ЗАГС какую молодку, девочку-восьмидесятилеточку поведу.
И за что мне такое?.. Это же не метафора, когда я говорю, что век свой прожил. Через двенадцать дней у меня день рождения. Сто лет, как в обед. Торжество, мать его. И зачем, почему я столько живу? Чтобы стать свидетелем краха Союза? Строили коммунизм и… всё, построили! Зато теперь все такие независимые!..
— Алиса, девочка, как там вообще… Какие на сегодня новости? — спросил я, снимая китель и примеряя другой.
«Алиса» у меня правильная, никогда не включает современный… Этот… контент, как говорят молодые.
— Сегодня состоялось заседание центрального комитета коммунистической партии Советского Союза. Генеральным секретарем товарищем Леонидом Ильичом Брежневым на повестку были вынесены острые вопросы… — вещало радио из глубин прожитых лет.
— О как! Острые вопросы поставил дорогой Леонид Ильич. Чего же ты острые колья не поставил, чтобы усадить туда предателей! — продолжал бурчать я.
Потом усмехнулся своей старческой улыбкой и стал протирать полотенцем зеркало. Это оно, наверное, запотело от того, что увидело такого красавчика. Улыбнулся еще раз, вспомнив поговорку, что мертвые не потеют. Так что в зеркале — живой человек, который изрядно задержался на этом свете.
— Алиса, «Смуглянку» мне дай! — сказал я.
— Как-то летом на рассвете… — зазвучала песня.
— Эх ты, набор цифр… — усмехнулся я.
Смуглянку она мне только в виде песни даёт, пощупать бы молдаванку, что виноград собирает. Ну и ладно — тоже память.
Покрасовавшись сперва в форме морского пехотинца, а потом и в кителе сотрудника КГБ, я подошел к окну. Город Пушкин, ну или Царское Село, опять был полон туристов. Шли бы дворец смотреть, а не шастать, где честные люди живут!
Вновь я усмехнулся, едва представил, что было бы во дворе, если бы лет так семьдесят назад меня увидели в кителе майора КГБ. Наверное, весь дом обходили бы за километр. Послужил я в конце войны в СМЕРШе, а потом и в Комитете, а после, когда «дорогой Леонид Ильич Брежнев» зачищал КГБ после смещения Семичастного, так и учителем в Пушкинской школе. Дальше завод, пенсия — и вновь школа…
Пытался доказать, что история — это не просто даты. Не чёрточки между цифрами. Это жизни людей, и наша жизнь тоже. А трудовик — это звучит гордо! Был я и тем, и другим, и третьим.
Руки подрагивали, когда я расстегивал пуговицы на кителе, и потом, когда протирал тряпочкой свои ордена да медали. Нет, я не болею болезнью Паркинсона, не злоупотребляю алкоголем. Руки трясутся, потому как нет более ценного для меня, чем награды, Родина, семья.
— Алиса, дай-ка, девочка, песню «От героев былых времен»! — под стать настроению заказал я.
Под песню из кинофильма «Офицеры» рассматривать свои награды куда как сподручнее.
Я и Алисе это не раз рассказывал. Вот он, Орден Красной Звезды. Получил его за то, что не дал бойцам после неудачного десанта в феврале 1944-го сгинуть. Батальон полег, но всё же почти тридцать бойцов получилось вывести, покрошив изрядно и фрицев. И чуда как такового не было, а была выучка, смекалка и решимость драться. Или все же кто-то меня опекал? Бдил за спиной ангел-хранитель?
А вот и главная награда — Звезда Героя Советского Союза. Ее я теперь никогда не снимаю. С ней на груди и хочу помереть. Вручили мне Звезду за подвиги при взятии Кенигсберга.
Моя рота в Кенигсберге первой вошла на территорию Башни Дона, которую эсэсовцы защищали рьяно, но тогда у них не было шансов… Как вчера помню… Апрель, только-только стало тепло, озеро, все вокруг зелено… Должно, вернее, быть зелено, но всё равно преобладает алый цвет крови. Пулеметные точки фашистов не умолкают, мы ползем… Артиллерия не может так ударить, чтобы там все сложилось.
Надя моя… Уже когда Кенигсберг был почти взят и ожидалась капитуляция «Города Королей», снайпер убил ее. Так что я резал, рвал зубами фашистскую гниду. Слезы текли, но я пёр вперед и просился еще и еще. Смерти я искал, но только такой, чтобы побольше врага с собой забрать. За любимую Надю, за ребят.
— Колька Пышнов, Володька Гладких, Иван… Ванька… Ты не серчай на меня, спи себе с миром, друг. Но помни, Ванька, что Надя выбрала меня… Ты там, на том свете, не балуй с ней. Скоро приду, так за уши твои оттопыренные потягаю! — усмехаясь, говорил я и представлял своих боевых товарищей, друзей.
Начистив медали, я пошел на кухню. Ностальгия — это моя верная спутница по жизни уже лет двадцать. Но и она не повод, чтобы отказываться от вчерашних пирожков, или, прости Господи, как соседка сказала, когда угощала, «эчпочмаков».
— Попробуй выговори! Русский мужик решит, что его послали, а не пирожком угостили!
Я взял пару увесистых треугольников, положил их в микроволновую печь. И пока циферблат отсчитывал полторы минуты, вновь ударился в воспоминания.
Говорят, что время лечит, что многое забывается. Но тогда мой крест и проклятие — моя же память. Помню же всё, всех ребят, которые не вернулись, их улыбки, их мечты, их выдумки, как с девками миловались. Пацанами еще многие были, бахвалились между собой любовными похождениями. Какие похождения? Сами они так нецелованными и помирали.
Я до Нади, санинструктора нашей, любви моей юной, тоже ни с кем не был. Сколько там лейтенанту Ваньке Любимцеву было, моему конкуренту за сердце красивейшей девушки на всю дивизию? Двадцать лет, не больше? И такие мы были взрослые… Нет, мы были детьми. С высоты ста лет я это понимаю.
— Скоро, товарищи, скоро… Сколько уже можно-то быть без вас! Вот стольник отмечу — и все, к вам…
Звякнула микроволновка, я попробовал взять эчпочмаки, но обжег руку.
— Етить твою в дышло! Был бы пирожком, а не этим чпокмаком, так и нормально всё бы было.
Русский пирожок — он для русского человека всегда ласков, не обожжет, но согреет. Надя… А умела ли она печь пирожки?
После Нади большой любви так и не было. Женился, дети пошли. Жену уважал, дурного слова не скажу — женщина основательная. Но развелись: без любви, когда дети уже внуков нянчат…
Звонок в дверь прервал мои ежеутренние беседы с самим собой.
— Пионеры, небось, опять! Или кто там сейчас в школах? Не приведи Господь, скауты какие пожаловали. Или эти…, а вы верите в Бога?.. — бурчал я, направляясь к входной двери.
Это я так, по-стариковски. Но, на самом деле, нравится мне, когда в преддверии Дня Великой Победы школьники приходят. Я с ними и поговорю, и кители свои покажу.
Мои дети все при деле, уехали. Хорошие дети, уже и внуки — все зовут меня к себе. Но нет, я — кремень и приучил всю родню к тому, что со мной нечего спорить. Сказал — отрезал.
Подойдя к двери, я, не опасаясь, даже не выглядывая, кто там пришел, стал открывать защелки. Мне ли, старику столетнему, бояться? Не боялся раньше, не стану и сейчас.
— Вот же нелегкая принесла! — выругался я, при этом сильно-сильно хотел правнучку обнять.
Вот такие мы, старики. Любим, но всё стараемся, чтобы никто не заметил нашей любви.
В дверях стояла красотка лет тридцати, чернявая, смугловатая, не в нашу породу, но вот характер наш, Никодимовский.
— Привет, деда, — сказала внучка и обняла меня, старого ворчуна.
— Ну, привет, родственнички нерусские, — сказал я, принимая объятья, но отворачивая голову.
Слезы предательски хлынули из глаз. Ну никуда уже без них. К глазнику, что ли, сходить, может, это болезнь какая, что влага вытекает.
— Какая же я нерусская? — улыбнулась красавица-правнучка, а из-за ее спины выглядывала красавица-праправнучка.
— Н-да… Древнее русское имя у тебя — Фарида. Хорошо, что еще приставок нет «ибн» или «оглы», — пробурчал я. — Отец-то как твой, Нурали Зиад Оглы? Он тоже русский, Коля-Николай?
— Ну ты, дед, опять за свое? Не знала бы тебя, так чего доброго бы подумала, что ты расист. Но я же знаю, что ты моего отца жалуешь, — улыбаясь, сказала Фарида. — Сдал сильно он в последнее время. Немолод уже… Не всем же быть столетними молодыми.
— Ты ему передай от меня привет, или как там… рахман? — бурчал я, направляясь на кухню, минуя зеркало, возле которого только что красовался. — Нурали — наш, Никодимовский, тут не имя определяет или национальность, а правильная жизнь!
На самом деле, я своего зятя-азербайджанца люблю. Правильный он мужик, хотя в некоторых, так сказать, геополитических моментах мы с ним расходимся. Он считает, что Землей управляют рептилоиды, а я — что дебилоиды. А в остальном… Только и осталась обида, что я хотел правнучку Надей назвать, а меня не послушали.
— Чай пить будем! — сказал я в привычной для себя манере, так, что отказ не предусматривался. — У меня еще есть эти… чпокмаки. Хотите? И почему не предупредила о приходе, я бы праправнучке хоть что купил. А то к деду приехала, а у меня и конфеты нет. Ну да у нас эти… черт бы их побрал… товарно-денежные отношения. Деньгами откуплюсь.
Маленькая егоза прошмыгнула мимо меня, не дав себя ухватить, чтобы поцеловать, и побежала в зал. Надюша, она такая, как я — нежностей не любит и всё приказывает, хозяйка в доме. А как своего деда Нурали строит! Ну как не подчиниться ангелочку пяти годков отроду? Она, да еще старшая праправнучка Аглая, на меня и имеют влияние.
Об одном я сожалею, что не увижу ни одну из них в свадебном платье. Это ведь только кажется, что увидел правнуков, да и будет, присматривай себе костюмчик, чтобы красоваться в деревянном ящике, обложенном цветами. Нет… Это как аппетит приходит во время еды. А желание жить появляется по мере того, как дети, внуки, правнуки заводят своих детей.
— Деда, меня прислали парламентером… — сообщила правнучка.
— Даже не начинай, Фаридка, а то от наследства отлучу, — отшутился я.
— Да какое наследство, дед! — рассмеялась правнучка.
Я промолчал. Будет сюрприз… Если бы кто и хотел наследства — так, может, и яду подлил бы. Но мои — не такие.
Есть у меня деньжата. Я успел сообразить, куда катится советская экономика. К бизнесу этому душа не лежала, и я сделал иначе. Снял тогда все деньги со сберкнижки, а честной службой своей я сумел накопить немало, ну и купил золото.
И даже теперь не собирался я говорить о наследстве. Такой вот я человек, что посчитал: пусть они сами в жизни устраиваются, а не ждут смерти богатенького деда. Хотел — и получил! Из всей семьи нет ни одного непорядочного человека. Напротив…
— Как там муж твой, Сашка? Пишет хоть? — спросил я у Фариды.
— Звонит, дед. Живой, за то и Богу молюсь, — резко погрустнела правнучка.
Повернулся я и посмотрел на неё внимательно. Будто Надя моя стоит, кручинится. Ничего, Надюша, будем жить. Слишком часто я вспоминаю свою единственную любовь, видать, пора мне уже к ней.
— Вернется он, девочка. Наша, Никодимовская порода, она же неубиваемая, словно кто-то охраняет. Пусть и Господь Бог, хотя ты знаешь мое отношение к религии. За правое дело воюет парень, — сказал я.
— Никодимовская порода? Так муж мой, Сашка, тебе не родственник, он Сомов, — Фарида Нуралиевна Сомова посмотрела на меня, прищурившись.
Хорошо ещё, не сказала — мол, ты что, дед, на старости лет… Нет, никто в моём разуме покуда не сомневался.
— Много ты понимаешь… Твой муж — парень правильный, вон, воевать пошел, когда Родина позвала… Значит, наш он, Никодимовский, и точка, — жестко сказал я и ударил по столу так, что из большой чашки с надписью «Босс» чуть не выплеснулся чай.
— Дед, ты ушел от ответа. Мы все очень просим тебя никуда не ехать. Ну правда, ну какое морское путешествие? Давай рванем в Москву, к Вадиму, соберемся у него… У тебя и приглашение на парад есть, на президентскую трибуну. Вот и отметим твой день рождения, потом на парад сходим, в «Бессмертном полку» пройдемся? А?
Я уже знал, что Фарида будет пытаться меня отговорить от запланированной поездки. Да правнучка и сама предупредила — парламентёр она сегодня.
Я усмехнулся, не показывая, как дороги мне эти уговоры.
— Я скоро вернусь. В Москве и встретимся, — я видел, как жалостливо стала на меня смотреть Фарида. — Пей чай, внучка! А я все равно поеду. Сто лет… Нужно подвести итоги, проехать по местам, где терял своих товарищей в той войне, где я любил… И одному побыть, вспомнить всех… Вот и восемьдесят лет прошло со Дня Победы. И ладно, был бы немощным стариком, вон и костыль не всегда беру с собой. Всё, нечего говорить. Решено…
* * *
Балтийское море
24 апреля 2025 года
Балтийское море… Сказал бы, что восхищаюсь им, но не буду врать. Оно для меня негостеприимное. Нарва… Сейчас я был напротив этого города, в пятнадцати милях, как мне сказали. Толком не видно в бинокль ничего, кроме моря. Но память и воображение работали, погружали меня в те февральские дни 1944-го.
Я лежал и смотрел на пасмурное небо, снег валил хлопьями, а вокруг стонали товарищи. Много раненых и тяжелых, что помочь уже нельзя. Нас ждали, нас встретили. Белый снег? Нет, уже не белый. Частью он измазался грязью, в которой ползли или корчились от боли советские воины. Частью приобрел бордовый и алый оттенок — от крови, пролитой во имя Великой Победы. Не получилось захватить плацдарм. Именно здесь я и потерял своих товарищей, Ваньку…
— Семён, сколько до берега? Не видно ничего, — спросил я, пытаясь вглядеться вдаль через бинокль.
— Ефрем Иванович, ближе подойти нельзя. И так идём у самых территориальных вод, — ответил мне тот.
Я с укоризной посмотрел на внука моего друга, с которым служили в КГБ. Семен не отказал, он чтит память своего деда и отозвался на мою просьбу. Наверное, это я с брюзжанием своим уже чего-то не замечаю, а молодежь-то хорошая у нас. Впрочем, и ему уже не двадцать, а, наверное, сорок. Вон, и виски чуть белеют.
Я сидел на каких-то ящиках на носу небольшого сухогруза, рядом прислонил трость, что заменяла мне инвалидную палку, и смотрел в бинокль — туда, где должен быть берег. Не видно ничего. Может, оптика моя слабовата?
Мне нетрудно было решиться на путешествие. Я хотел ещё раз побывать в тех местах, где проходил мой боевой путь, и знал, что на сухогрузе, курсирующем между Калининградом и Лугой, Ленинградом, служит Семён.
Ни на каком прогулочном судне с зонтиками, напитками и микрофонами я не прочувствовал бы того, что ощущаю сейчас, вся эта воркотня заглушила бы эмоции от воспоминаний. Да и ходят туристические корабли намного севернее, вдали от берегов. Ну а так… Капитан, выслушав Семёна, своего помощника, взял курс немного южнее, конечно, предупредив об этом нужные службы той же Эстонии. Но…
Но даже так я не мог рассмотреть бухты.
— Ефрем Иванович! Холодно, может, спуститесь в каюту? — чуть наклонившись, сказал старпом капитана сухогруза.
Я не ответил, а вновь прильнул к биноклю. Нахлынули воспоминания.
Вот я, молодой лейтенант, поднимаюсь и веду в отчаянную атаку оставшихся бойцов. Многие здесь ранены — и понимают, что это их последний бой. Но мы поддерживали друг друга и шли вперёд. Оттого атака наша была ожесточенной, и мы сбили три пулеметных огневых точки, а уже потом отступили, почти что и не получая выстрелов в спину…
Нас оставалось только двадцать восемь, но мы смогли отступить, потому как немцам пришлось перегруппировываться и заменять своих убитых стрелков. И я, зажимая кровоточащую руку, вел оставшихся бойцов, чтобы выжил хоть кто-то, чтобы продолжили парни уничтожать врага.
— Еще вздумают чухонцы нас постращать. Нужно с капитаном переговорить, уходить севернее, — размышлял вслух Семен, присаживаясь рядом со мной на ящик.
— Я правильно понимаю, что мы в международных водах? — уточнил я.
— Так-то да… — задумчиво отвечал Семен.
Я понимал, что политическая обстановка такова, что не стоит дёргать за усы эстонского котёнка. И на том спасибо, что я здесь, на судне, что вспомнил все те эмоции, что бурлили во мне, молодом офицере, который шёл на смерть. Я знал, за что умирать, если уж придётся.
— По левому борту — два пограничных катера! — прокричал матрос, высунувшись из капитанской рубки.
— Мля! Этого ещё не хватало! — выругался Семён.
Семен, больше ничего не говоря, сразу же направился в капитанскую рубку. У помощника капитана был в руках планшет, где на карте очерчен фарватер, по которому шло судно. Мы точно не были в территориальных водах Эстонии. До них ещё не менее трех миль.
Я, может быть, и седовласый морщинистый старичок, но на голову никогда не жаловался. Так что понял, что именно происходит. Прибалтийские котята решили поиграть в тигров. Сколько они угрожали, что будут захватывать российские суда, команды которых якобы спят и видят, как бы перерезать коммуникационные кабеля в Балтийском море. Видимо, заокеанский саблезубый тигр дал добро котятам на провокацию.
— Русский корабль, станьте в дрейф и приготовьтесь к досмотру! — закричали с одного из двух катеров.
Помнят правильный язык общения! На русском обращаются! Злость и решительность наполняли меня. Будто я в 44-м, и наш десант в Нарву решили вот так остановить немцы.
Да, фашисты сразу бы открыли огонь. А у этих просто кишка тонка, лишь пугают наставленными в сторону нашего судна крупнокалиберными пулемётами.
— Стоп машина! — почти в полной тишине, когда лица матросов были обращены в сторону капитанского мостика, прозвучал приказ.
— Да какое «стоп машина»! — возмутился я, выкрикивая погромче, но старость брала своё — я закашлялся и сгорбился.
Провокация чистой воды! Если сейчас промолчим — растопчут. Нужно действовать… пусть узнают, что такое русский старик.
В груди скребло — не бывало такого, что мы сдаёмся врагу. Да, да, ситуация сейчас другая, может быть, капитан и прав. Ну не воюем же мы с Эстонией! Да и разве медведь вообще может воевать с клещом?
Разве же начали бы стрелять пограничники, примерявшие на себя роль морских пиратов, если бы мы на полном ходу уходили севернее?
А стреляли бы — так, на мой взгляд, и пусть! Не пора ли снимать маски и врага называть врагом? Да не решились бы они. Это так, мяукать умеют, а рычать им не дано.
— Сынок, неужто лапки кверху? — обратился я к одному из молодых матросов, что был рядом со мной.
— Отец… дедушка, да был бы у нас пулемёт, я бы первый… — сквозь зубы зло произнёс матрос.
— Э, внук, разве же сила в оружии? Сила в духе! — продолжал сокрушаться я.
Но сам с облегчением подумал, что далеко не всё потеряно с молодым поколением.
Тем временем на судно уже подымались, с позволения сказать, фрицы, ну, эти… эстонцы. Я стоял, нахмурив брови, от чего, наверное, должен был выглядеть и вовсе старым. А, нет… я и так слишком старый.
А морды забрались на палубу и вели себя вызывающе. Они ухмылялись, посматривали на всех, словно на пустое место, не забывая при этом вертеть стволами автоматов в разные стороны. Так и хотелось мне повертеть стволом… А лучше скинуть всех их в море, пусть кильку бы подкормили для своих шпротов.
— Всей команде собраться на палубе! — выкрикнул один из пограничников.
Он был самым старшим, как бы не за пятьдесят лет мужику. И это для меня — юнец. А так… Явно же рожден, гад, в Советском Союзе, пионером был, Ленина любил.
— Офицер, я капитан судна. У нас нет ничего того, что могло бы вас заинтересовать. Вы нарушаете морское право, — говорил тем временем капитан.
— Рот свой закрой и подготовь корыто к проверке! — усмехался главный среди стервятников с автоматами.
— Мы находимся в шестнадцати морских милях от берега. Это экстерриториальные воды, вы не имеете… — капитан стоял на своём, но по жесту главного пирата его сорвиголовы взяли под руки нашего капитана и повели его к борту.
— Стоять! — выкрикнул пограничник и…
— Бах-ба-бах! — три раза выстрелил в воздух.
Было дернувшиеся немногочисленные члены команды судна быстро вернулись обратно и теперь лишь исподлобья, тяжело дыша, смотрели на ряженых пограничников. Конечно, это ряженые скоморохи, чести мундира не понимают — потому что нарушаются все возможные законы международного судоходства.
— Кomandör, siin Vana mees akupantides, — сказал один из пиратов, подойдя ко мне [эст.: командир, тут старик из оккупантов]. — Täht? minu vanaisa tapmise eest? [эст.: звезда? За то, что убил моего деда?].
— Не тронь! — сказал я, когда гад нацелился своими лапами к моей Звезде Героя.
— Валдис, оставь его! — почему-то на русском языке потребовал главарь.
— Мul on seda tähte vaja! [эст.: Мне нужна эта Звезда] — не унимался Валдис.
— Ефрем Иванович, не надо! — слышу я голос Семена.
Он знает, понимает, что я не дам никому трогать мою награду, мою Звезду. Но одёргивать тут надо не меня, а этого юнца-наглеца, который нацепил форму и считает, что право имеет.
— Не трогай руками! — прорычал я.
— А то что, дед? — почти на чистом русском языке сказал пират, но я уже не удивлялся.
— А то… — я повернулся к команде. — Чего же вы стоите? Смерти боитесь? А она лучше, чем позор?
— Ефрем Иванович…
— Молчи, Семен. Не может русский корабль сдаваться врагу без боя, — я посмотрел на эстонца, вдруг резко вспомнившего русский язык. — Стрелять будете? Не испутаетесь? Скрыть-то не получится. За нами великая страна!
— Хе! — удар пирата уронил меня на палубу.
Я заметил, как он изготавливается к удару, и понял, куда собирается бить, но старость… Не успел даже увернуться. Сто лет, как-никак. Я принял удар, потому что знал: пусть ударят в меня, а не в память всей роты.
— А Звезду я у тебя, дед, заберу, компенсацией будет, — сказал гад и потянулся к награде.
— На! — выкрикнул я и со всей мочи, что еще только оставалась во мне, огрел пирата своей тростью, привстав.
— Сука! — подлетел другой пират.
Удар ногой… Я падаю, и что-то попало мне под голову, какой-то ящик. Теряя сознание, еще слышу выстрелы и успеваю понять, что команда нашего судна начала действовать. Все правильно, так и должно быть. Смерти нет, если ты уходишь достойно, несломленным. Нет жизни без борьбы! Единожды сдавшись, ты не только подставляешь себя, ты и других подставляешь, потому как по дурному поступку могут судить всю нацию.
Я слышу, что сердце замедляется. Отсчитывает последние, редкие, слабые удары. Под звуки борьбы на палубе, под крики, понимая, что наша берет, что уже кричат пираты о том, что они готовы уйти, я улыбаюсь и кладу руку на Звезду Героя — получается, что и на сердце. А хорошо ухожу, как хотел, несломленным, как воин!
Темнота… Она вокруг, но не во мне. И я плыву в темноте… Слышится женский голос издалека. Мягкий и такой знакомый, родной.
— Ты сделал всё, что мог. Теперь… начни сначала.
— Надя…
— Живи! Проживи новую жизнь с честью… Люблю тебя…

Поделится в соц.сетях