Глава 1
Родился я двадцать первого июня тысяча девятьсот тридцать шестого года. То есть дату я позже узнал, а вот все остальное… Как сейчас помню: родился я, думаю, где-то ближе к полудню. Потому что как раз к полудню солнце переставало освещать стену в комнате, но вот оконная рама еще была залита светом. Небо было ясным: помню, что в окне я именно голубое небо и увидел – а вот насчет того, что там не было ни облачка, утверждать не берусь. Потому что видел я все очень расплывчато, точнее, как будто я опять очки не надел – а я и в очках ведь вижу не очень. По хорошему их давно уже поменять следовало бы, но жаба душила: я же уже привык носить почти незаметный на носу Ray-Ban Aviator с практически невесомыми стеклами, но я их и купил-то сдуру, все же гляделки ценой под тысячу вечнозеленых нормальный человек в здравом уме не купит – но тогда я только что вернулся из длительной командировки… Очень длительной: когда я уезжал, купил у входа в метро «Речной вокзал» простенькие китайские за двадцать тысяч, так что очки за сорок шесть меня даже не смутили. Настолько не смутили, что я две пары сразу заказал, а потом-то уже поздно было: стекла изготавливались на заказ и только они стоили сорок. А потом я к этим очкам привык, а проблему с ухудшением зрения решал более бюджетными способами: в конце концов даже монитор в сорок два дюйма не настолько уж и дорог.
А чтобы постоянно не искать, куда я эти очки задевал, я их вообще прицепил за веревочку, надетую на шее, которую снимал крайне редко и только спать с очками на груди все же не рисковал, а тут – я же не спал! А под рукой очков не обнаружил, и по привычке, выработанной еще в офисе, заорал «какая падла мои очки переложила опять»?! То есть я имел в виду это проорать, но получилось как-то странно. То есть проорать-то у меня получилось довольно громко, однако ор в слова почему-то не оформился. Мне это не понравилось, так что орать я прекратил, раздумывая, как же мне все-таки донести до окружающих мое недовольство – и почему-то мне в голову пришла странная мысль: ведь младенцы начинают фокусировать глаза только неделям к двум, так что нужно просто подождать и все само образуется. И мысль эта меня почему-то успокоила – но вот окружающие меня люди (я чувствовал минимум троих) успокаиваться не захотели. Сначала протерли меня мокрой тряпкой, потом положили какой-то женщине на живот…
Все прочее я вспомнил урывками: все же у младенца столько новых впечатлений каждый день и даже каждый час появляется, на запоминание всего у него мозгов просто не хватает! А вот разнообразия в жизни точно не хватало, вся моя деятельность сводилась к двум основным занятиям (да и то, если «писать» и «какать» считать не основными): есть и спать. А в таком режиме трудно не то, что что-то запомнить, трудно разобраться в последовательности действий. Так что я точно не могу сказать, в каком возрасте я впервые испугался, когда сидящая рядом со мной на табуретка мама вдруг оказалась очень далеко от меня. Где-то я слышал, что детей эта «метаморфоза» очень пугает, но раз я знал, что «это пугает» и знал, что «это» вызвано лишь тем, что младенец просто не сразу получает способность правильно оценивать расстояния на глаз, то всерьез пугаться не стал. Пугает-то неизвестность…
Зато, поскольку иных дел у меня в общем-то и не было, я довольно много думал. И додумался вот до какой мысли: люди, которых врачи вернули с того света, часто рассказывают, что они перемещались куда-то по темному узкому тоннелю к свету, и из этого почему-то делали вывод, что они летели в рай. Или в чистилище – и я решил, что люди эти вообще не врали. Вот только ни в какой рай они не летели, а просто вспоминали самое яркое событие в жизни: собственное рождение. А там как раз и «тоннель» был, причем действительно узкий, и свет в конце – а так как это было самым первым впечатлением в их жизни, и тогда они вообще первый раз свет увидели… Вывод, конечно, не самый радостный: никакого рая нет. Но все же человек попадал в жизнь, а уж получится там рай, чистилище или ад, много от чего зависит. В том числе и от самого человека…
Впрочем, эта мысль меня тоже надолго не заняла: у младенцев все мысли короткие, а вокруг столько всякого интересного! Жалко только, что в деревне электричества нет, а керосин мужики экономили. Так что зимой все спать ложились рано, а в темноте точно ничего не происходит. Разве что кошка начнет за мышами гоняться, но и мыши в дом забегали редко. Зато зимой в доме было тепло: печку топили раза три в день, из чего я сделал вывод, что с дровами у нас хорошо. А еще я хорошо высыпался за длинную ночь и поэтому днем старался все же восстановить забытые навыки. И, похоже, кое-что восстановил: первые свои слова я произнес месяцев в восемь, и слова были «исё казку!»
А произнес я их, когда баба Настя, которая часто сидела со мной (по дому у нее дел было немного) в очередной раз закончила свой рассказ – а ведь ее «сказки» были для меня почти что единственным источником хоть какой-то информации об окружающем мире! Ну что можно узнать, лежа в люльке? Разве что подсчитать число сучков на потолочных досках, да и то лишь в одной комнате. А вот из ее рассказов я успел узнать очень много об «окружающей действительности». Например, я узнал, что родился я в деревне с забавным названием «Кишкино», и именно в деревне, а не в селе: село с таким названием тоже было, но до него три дня идти требовалось. И родился я в «фамильном доме», который, кроме всего прочего, был самым первым домом, в деревне выстроенном. Его еще Фрол Кишкин, основатель деревни, поставил, а был этот Фрол вроде как отставным унтером-сапером, и деревню основал на земле, которую ему выделил (из земель казенных, не владельческих) тогдашний начальник Ворсменского уезда. Который в войну (в Отечественную еще войну) был у этого Фрола командиром. И выделил земельку как бы за дело: Фрол-то с войны с медалью вернулся, а из армии был уволен по ранению какому-то.
Еще узнал, что до «последней переписи» (то есть, вероятно, до царской еще переписи) деревня так и называлась: «деревня Кишкина», буквочка «о» на конце именно во время переписи появилась. Вероятно, кто-то из писарей в бумагах деревню с селом перепутал… Но все это было лишь «фоном» повествования, а вот мой дед (муж бабы Насти) дом этот купил у наследников Фрола и его немножко перестроил. Совсем чуть-чуть, и стал этот дом самым большим во всей деревне. А в результате я, оказывается, жил теперь в «коммуналке»: три семьи этот огромный дом занимали, и каждой по комнате было выделено.
Баба Настя говорила, что «в революцию» заехал в деревню какой-то комиссар, велел семью раскулачить – но после его визита никто комиссара больше и не видел. И никто никого раскулачивать не стал. Потому что никаких кулаков в деревне не было и в принципе завестись не могло: кулаки ведь – это крестьяне, разбогатевшие на ограблении односельчан, а в деревне крестьян не проживало.
То есть сейчас-то уже несколько завелось, а раньше все мужики были рабочими, и работали они все в соседнем городе, в Ворсме, ножики там разные делали. И не просто ножики, а лучшие ножики по всей Россиюшке! Да что там, лучшие перочинные ножики на всей Земле! Кроме тамошних рабочих вообще никто не умел такие же ножики делать – а потому никто и комиссара пропавшего искать не стал, и рабочих на заводе никто не трогал. То есть на заводе-то попытались куда-то там рабочих смобилизовать, но ничего не вышло…
То есть вышло, но не совсем то, чего новая власть хотела. Присланного из Нижнего нового директора-большевика рабочие поставили к верстаку, попросили нож уже из готовых деталей собрать. Затем поколотили, несильно, а для того, чтобы только ума вложить и сказали, что когда он хотя бы на уровне ученика сможет нож собрать, то рабочие его слушать будут, а пока пусть он просто не мешает людям дело делать. Впрочем, мужик нижегородский оказался упорным, да и руки у него не из жопы росли, через месяц уже работу освоил, а через полгода оснастку придумал, на которой нож вдвое быстрее собирался. А еще придумал, как лезвия уже втрое быстрее делать – так что и завод у властей на хорошем счету был, и с директором народ поладил – а он для народа тоже много всякого полезного сделал. И вот как раз к нынешнему времени завод стал ножей уже впятеро больше дореволюционного делать!
В том числе и потому, что рабочие, большинство их которых как раз из соседних сел и деревень были набраны, зимой уже по снегу каждый день в город не бегали: в Ворсме у завода выстроена была специальная ночлежка, и мужики в основном домой только на воскресенья возвращались. И мой отец – тоже, но когда снег сошел, то по крайней мере мужики из Кишкина стали на работу уже из дому ходить. Недалеко ведь было, всего-то две версты с небольшим. А так как версты эти шли через лес…
Во-первых, к весне дрова почти у всех закончились, а захватить пару хворостин вообще нетрудно: по пути же! А в апреле вообще счастье наступило: утром они в лесу ставили по паре ведер, а вечером приносили их домой, уже заполненные березовым соком. И снова в лес бежали: чтобы сок сохранить, дров требовалось ой как много. А у нас в доме даже отдельная печка была для сока – то есть не в доме, а в отдельном бревенчатом сарае, и весь апрель эта печка вообще не гасла, так что даже баба Настя в лес за дровами ходила, и все бабы в доме, и дети, те кто уже большими считался. То есть лет так с пяти…
А «коммуналка» из дома получилась, можно сказать, почти случайно. То есть когда тот самый мифологический Фрол дом ставил, под фундамент он положил лиственничные бревна, к тому же хорошо так просмоленные. Но пилить он эти бревна не стал, и получился «фундамент» длиной в восемь саженей. Леса вокруг было много, местные власти мужикам в деревне его брать не запрещали вообще, так что сначала дом у него получился почти что обычный, пятистенок. А когда моя мать вышла замуж, ее будущий еще муж как раз сам собрался дом ставить и даже сруб, как положено, год выдержал – так что от себе не отдельную избу поставил, а «пристроил» свой сруб к уже готовому дому. Просто потому, что лиственницы в окрестностях давно уже закончились, а сосновые бревна в основании дома больше десяти лет продержаться не могли, ну а менять нижние венцы у избы – работенка не их простых. И получился в результате домик площадью под полтораста метров: «пристройка» вышла шириной не в десять метров, как весь остальной дом, а только в шесть с половиной. И в этой «пристройке» поселились… нет, не мать с мужем, а старший ее брат с женой и сыном, а мать осталась с бабой Настей в «старой» части. Где в отдельной комнате еще и второй быбынастин сын жил с женой. Так что было в доме три семьи, и каждой была своя комната и своя печка. Вот только нормальная, русская была только в той «половине», где мы жили. Собственно, мать и выбрала ее потому что в русской печи готовить было очень просто.
Еще два сына бабы Насти из деревни уехали, причем оба уехали в Богородск и там работали на кожевенном заводе. А остальные… у бабы Насти родилось одиннадцать детей, но выросло только пятеро – и она считала, что ей еще повезло. Не так, конечно, как тем же Голубевым: у тех из двенадцати десять выжило, но все же лучше, чем у ближайших соседей Смирновых, где из четырнадцати детей только двое до свадеб дожили. Впрочем, то, то дожила их дочь, и мне позволило на свет появиться – но об этом я уже совсем потом узнал.
Крестьян в деревне почти не было, не было в деревне и колхоза – однако сельских хозяйством занимались все. В основном – на своих огородах, хотя возле деревни было и два небольших поля, которые – после довольно бурных споров, едва не окончившихся перестрелкой – не «отписали» к колхозу из соседнего села Грудцино. И все луга до ближайшей речки Кишмы тоже были к деревне «приписаны», на них мужики (а в основном все же бабы) сено для скотины заготавливали. Впрочем и лугов было гектаров шесть, и полей хорошо если пяток гектаров насчитывалось, но деревне и этого хватало. Потому что на всю деревню коров насчитывалось меньше десятка, а лошадей – вообще три было, так что им на прокорм сена хватало. А больше живности никому и не требовалось, в домах в основном держали только кур, а парочка семей еще и уток разводила. Тем не менее молоко у нас в доме всегда почти было (хотя ближайшая корова проживала в трех домах от нас): селяне «продукт» односельчанам продавали с удовольствием. Для кур в основном поля и засевали: там постоянно выращивали просо и иногда ячмень. Так что у нас по крайней мере яйца в хозяйстве почти всегда были.
Я в апреле уже научился ходить, и меня удивило, насколько же это умение дается непросто! А еще – главным образом благодаря березовому соку – я научился есть ложкой. Сосок-то пока еще не водилось, по крайней мере в деревне о них никто и не слышал, так что «подкармливать» младенцев начинали с ложечки. И вот когда мать с бабой Настей начали обсуждать, кому меня поить, а чашка с ложкой стояли уже на столе передо мной, я ложку как-то сумел схватить и сам начал сок хлебать. Сок-то – он вкусный! Но ни на мать, ни на бабу Настю мой талант ни какого впечатления не произвел: после этого они просто ставили еду передо мной и давали в руку ложку. Тоже дело полезное: аккуратно я научился есть уже к концу мая.
А еще я к концу мая стал ходить относительно устойчиво, и даже по лестнице подниматься и спускаться (второе мне далось почему-то гораздо труднее), и мне обломились (от одного из дядьев, работающих в Богородске) собственные ботинки. Не совсем все же ботинки, а что-то вроде индейских мокасин, сшитых из единого куска кожи – но свои! И в этих мокасинах я уже сам выходил во двор, а там столько всякого нового и интересного!
Как раз в начале лета я ненадолго задумался о том, откуда я все это знаю, и вообще, как я так хорошо понимаю других, взрослых людей – но опять, мысль эта меня надолго не заняла. Потому что я нашел себе новое и очень интересное занятие. Очень новое и очень, очень интересное: я нашел себе игрушку. Даже не одну, а много игрушек…
В каждом жоме у народа был изрядный запас корзин, причем довольно больших, которые все называли «бельевыми». Причем не по назначению (хотя некоторые для переноски белья и использовались), а по размеру: бельевая корзина была объемом примерно с ведро. И основным их назначением была переноска грибов из лесу. Имелись, конечно, в хозяйстве и корзины поменьше, но именно бельевых было больше всего, они чаще всего использовались, а потому и портились гораздо быстрее. И порченные (у которых дно развалилось) ставили в качестве гнезд в курятники: из них яйца собирать удобнее – а поэтому их сразу не выкидывали, а откладывали в сторонку. И в этих «сторонках» корзин набиралось очень много, ими потом растапливали костры, на которых варенье варили. Но сахар был все же лакомством и сам по себе, поэтому варений варили мало, в основном малиновое «в лечебных целях» или земляничное – уже в кулинарных, но мало кто мог хотя бы пару литровых банок на зиму наварить. Поэтому корзин у всех валялось очень много, ведь ее в печку-то и не запихнуть, а огонь лучиной растапливать было куда как проще – так что я этих корзин набрал десятка два. И у себя во дворе, и у соседей. Брал (никто не отказывал, когда я просил дать мне испорченную), надевал ее на голову и гордо шел домой. И складывал свою «добычу» на огороде…
Вообще-то в деревне любой ребенок, самостоятельно передвигаться умеющий, передвигался именно самостоятельно: за ним в лучшем случае просили приглядывать старших девочек в доме. Или соседских, если своих не было – а вот бегать вокруг младенца и кудахтать никто вообще не собирался. Если ребенок куда-то идет, значит ему надо. А если не надо, то ему это объяснят, когда он домой вернется, ремнем по попе объяснят. А ремни, причем очень хорошие, кожаные, в деревне у любого мужчины были. Старше лет так трех, так точно у каждого: я об этом узнал, когда мне кто-то из соседей пытался объяснить, что таскать в корзинке конские яблоки все же не стоит…
Но это сосед так думал, а у меня мнение было иное, так что я – чтобы снова ремнем не отхватить – просто стал эти яблоки маскировать разной травой и листьями. Листьев-то в лесу было много, а конский ценный продукт я как раз в лесу, на дороге, ведущей к Ворсме, и собирал. Собирал и аккуратно складывал в добытые ранее корзины…
Мне мама сплела корзинку маленькую, литра на полтора объемом, так что на заполнение одной бельевой корзины у меня уходил целый день, а то и два. Но я «копил» не только продукт животноводства, еще в корзины сыпал набранную в лесу подстилку, а иногда и набранный на реке песок. Иногда потому, что до реки мне было все же ходить трудновато и туда я добирался лишь когда кто-то из присматривающих за мной соседских девчонок туда шел. Вообще-то от нашего дома до околицы по «нагорной» улице было чуть меньше полукилометра, а от околицы до речки – всего метров двести. Но улица потому и называлась Нагорной, что шла она на горе, а к реке приходилось спускаться по довольно крутому склону метров на двадцать, а то и больше. А свою корзинку с песком я и по ровной дороге не дотащил бы – но девочки (уже почти взрослые, лет по пять, а то и по шесть) никогда не отказывались мне помочь корзинку песка донести. Жалко даже, что на речку они ходили редко, да и вообще туда дорогу проторили в конце июля, когда уже в зарослях на берегу ежевика поспела.
А к этому времени я уже точно знал и дату своего рождения, и многое другое. Например, почему зимой в доме так часто вкусно пахло: мне-то по малости лет не давали, а взрослые себе чуть ли не ежедневно грибной суп варили. Из сушеных, понятное дело, грибов, причем исключительно из белых. Начиная с конца июня вообще грибы становились основным источником белковой пищи в деревне: в лесу их было просто завались, причем разных – и мужики, с работы возвращаясь, всегда котомку с грибами приносили. Но в основном грибами занимались дети, иногда бабы, а по воскресеньям мужики специально в лес ходили и притаскивали по бельевой корзине исключительно белых для сушки. Еще, конечно, не брезговали подосиновиками и подберезовиками, которые сразу же и готовили, а иногда и грузди собирали – но за ними отдельно ходили. Лично меня больше всего удивляло, что взрослые ходили именно за конкретными грибами: если шли за белыми, то прочие только «на ужин» брали, если за груздями – то кроме них вообще грибов не приносили. За исключением очень редко попадающихся грибов, именуемых в деревне «дубовиками»: по мне – так чисто сатанинский гриб, но взрослые их как-то различали (а может сатанинские тут вообще не водились) и брали их всегда, когда находили: они считались «самыми лучшими». Подтвердить или опровергнуть я это не мог: мне грибов пока вообще не давали. То есть давали, да и то понемногу очень, тушеные в молоке сыроежки, причем мама тушила их специально для меня. Те тушила, которые я сам и собирал, в крошечном чугунке размером едва в поллитра – но и его наполнить у меня грибов найти пока не получалось…
Думаю, что без этих грибов деревня просто бы не выжила, и уж тем более не выжила бы наша семья. Да, у нас был самый большой дом в деревне, а приусадебный участок был такой же, как и возле других домов – и на одну семью выходило очень мало. А жизнь в деревне даже для рабочего класса кое-каких знаний в сельском хозяйстве дает, так что под картошку на огороде в году отводили не больше пятой части. Еще сажали репу, морковь (немного) и капусту, а на краю огорода две яблони росли, так что на зиму квашеной капусты в каждой семье запасали по паре бочек. Но урожая хватило бы на жизнь впроголодь, так что грибы были подспорьем более чем существенным. А в лесу их было видимо-невидимо!
Из всех мужиков в семье только Алексей (старший брат матери) за грибами не ходил. То есть не ходил по воскресеньям два-три раза, но жена его все же доставала (каждое воскресенье доставала!) и он с проклятьями, захватив с собой ведро жестяное, убегал в лес, причем всегда убегал в лес дальний, который уже за Грудцино рос. И именно убегал, а часа через два возвращался оттуда с одним-единственным грибом. С белым грибом, который ножкой упирался в дно ведра, а шляпка ведро на манер крышки закрывала. Говорили, что мужики (что из Кишкино, что из Грудцино) за ним пытались следить, чтобы понять, откуда он такие грибы таскает, но безуспешно, а Алексей никого с собой никогда не брал. И когда он возвращался с грибом, он сразу же выпивал полстакана водки и заваливался спать – впрочем, пьяницей он вроде не был, просто на работе уставал слишком сильно. Вообще-то как раз он считал, что семью он и без грибов прокормить может: работая мастером, зарплату он приносил даже больше, чем получали его брат и зять вместе, и даже больше, чем вообще вся остальная семья зарабатывала. А зарабатывали другие тоже немало…
Чем хорошо в деревне жить рабочему человеку: у крестьян начинается уборочная, а рабочий может и в отпуск идти. И почти все мужики Кишкино в десятых числах августа именно в отпуск и уходили. Причем уходили очень далеко, аж во Владимировку на Волге. Там они у местных кочевников закупали шерсть овечью, причем закупали ее очень много, для чего шли они в этот отпуск на собственной здоровенной лодке, в остальное время хранящейся в Павлово. И привозили оттуда шерсти несколько тонн, а заодно уж и соли привозили по паре мешков на человека. Соли-то в деревне требовалось много: и капусту квасить, и грибы солить, да и для прочих нужд… Для соли у нас в сарае стоял специальный ларь, здоровенный, я, думаю, по нему просто гулять бы мог не пригибаясь – ну, если бы он пустой был. Но он пустой никогда и не был, почти всегда доверху солью стоял засыпанным. А чтобы из него эту соль доставать, рядом с ларем на веревке висел и топорик специальный
Впрочем, в деревне в каждом доме на все имелся специальный инструмент: когда в деревне почти все мужики – профессиональные металлисты, иного и ожидать было бы странно. Не металлистами тут были двое: дед Митяй, который пчел разводил, и однорукий Федька-дурачек, работавший пастухом. Не дурачок, в именно дурачек, с ударением на «у»: Федька был татарином, и его даже звали не Федором, а как-то похоже по-татарски, а прозвище он получил за то, что всех детей, которые что-то не так делали, он именно так и называл. Он вообще по-русски говорил… забавно, но никого это не волновало, а мужик он был очень добрым, и особенно о детях заботился. О чужих: свои у него уже давно выросли и разъехались, жена умерла – вот он в Кишкино пастухом и пристроился.
Но и эти «неметаллисты» с любым инструментом проблем не имели, соседи им все необходимое делали. Хотя бы потому, что мед-то все любят (особенно, когда его и нет почти), а если за коровами пригляд будет плохой, то ничем хорошим это не кончится. Так что им «из отпуска» и соли соседи по паре мешков привезли, и соседки помогли с засолкой грибов и закваской капусты. И наступила осень, первая осень, когда специально для меня Николай – второй брат матери, живший с нами, свалял валенки. Собственно, все шерсть-то и закупали у кочевников, чтобы из нее валенки валять: в деревне этот промысел людям больше заработка давал, чем работа на заводе. Почти всем, тот же Алексей и мой отец все же валенки не валяли. Алексей – потому что и без валянья зарабатывал больше всех, а отец… Отец «берег руки»: на заводе он работал в цеху, где делался медицинский инструмент, а там очень важна была точность, которую с уставшими руками уже не соблюсти. Но мать с него дополнительного заработка и не требовала, все же дома и без того было все, для счастливой жизни нужное. То есть это она так считала, и считала даже несмотря на то, что, судя по всему, у меня зимой появится братик или сестричка. А еще у меня появилась надежда, что в следующем году в семье и еще кое-что появится.
Причем я даже бабе Насте рассказал, что именно – но она, меня выслушав, ласково улыбнулась и, погладив меня по голове, тихо сказала:
– Ах ты, шарлатан-то какой у нас растет на радость маме!
Я сильно подозреваю, что она понятия не имела, что это слово означает, но произнесла-то она его в присутствии других детей, живущих в доме. И, как я вскоре понял, жизнь моя после этого заиграла совершенно новыми красками…

Поделится в соц.сетях