Глава 1
Тяжелое свинцовое небо висело прямо над длинными бараками, выкрашенными в желтый цвет. Я видел его сквозь крохотный кусочек окна со своего места на втором ярусе нар. Казалось, сейчас небо рухнет всей своей непреодолимой массой прямо на лагерь, и раздавит в лепешку всех: заключенных, охранников, собак, исходящих яростным лаем и рвущихся с поводков. И это будет правильно. Потому что такое место не должно существовать даже в аду, а уж тем более на земле.
— Штей ауф! — заорал капо Осипов, бывший советский уголовник, ныне — старший по бараку. — Шнеллер, сволочи! Аппель* через полчаса!
(нем.) Встать! Быстрее! Перекличка.
Откуда-то он неплохо знал немецкий, но с нами говорил на русском, лишь используя для связки некоторые немецкие слова. Наш барак — для советских военнопленных, поэтому герра Осипова понимали хорошо, но вот в других бараках кого только не было: и англичане, и голландцы, и датчане, и итальянцы, и прочие, попавшие сюда в разное время и по разным причинам — больше шестнадцати национальностей. Впрочем, туда он и не совался. Ему хватало нас.
Осипов, сука, хорошо устроился. Жил отдельно, за территорией основного лагеря, с другими такими же предателями, согласившимися работать на врага. Следил за тем, чтобы в бараке все шло по распорядку. Переводил, если господам немцам непонятно было, или если господа желали сами сказать что-то. Морда сытая, нажратая. Одет тепло, не мерзнет. Даже варежки себе сообразил, напялил их и доволен, мразь. Впрочем, когда нужно будет избить до смерти очередного бедолагу, варежки он снимет, в них удар не тот, слишком мягкий, щадящий. А Осипов щадить никого не собирался. Наоборот, мечтал уничтожить тут каждого, желательно собственными руками. Душить, забивать ногами, и снова душить — оружия немцы ему не давали, даже нож. Гнида. Каждое утро он приходил в лагерь и устраивал очередную проверку в нашем бараке, гонял всех нещадно. Немцам это нравилось, они смеялись.
Барак зашевелился, стал просыпаться. Те, кто спали высоко, первыми начали заправлять свои кровати. Все нужно было сделать с геометрической точностью. Заправишь не так — наказание. Удобнее всего было первому ярусу, там хоть на скрипучие доски пола можно было встать. Верхним же приходилось непросто, но привыкли уже, как-то справлялись. Впрочем, всегда можно было найти к чему придраться — было бы желание, а оно у Осипова имелось в избытке.
На трехэтажных нарах, рассчитанных на пятнадцать человек, спали по сорок -пятьдесят заключенных и даже больше, кто мог поместиться, втискивались между тел. Остальные ютились на полу на соломе, им было холоднее всего.
В бараке стоял тяжелый запах, исходящий от множества мужских тел. Казалось бы, к такому все же привыкаешь… я так и не привык.
Кряхтя, люди слезали с нар. У одного неловко подломилась нога, и он рухнул вниз с третьего яруса, разбив лицо в кровь. Хорошо, капо этого не видел. Доски быстро вытрели от крови, а упавшего пропустили без очереди в умывальню, находившуюся в центре барака.
Времени на банные процедуры было выделено мало — полчаса на все про все, а очереди выстраивались ого-го какие. Успел — не успел, сам виноват. Если опоздаешь на аппель — не поздоровится. На выходе из умывальной всегда торчал Осипов с парой подручных, он может и проверить, помылся ли ты согласно правилам до пояса. Если все хорошо, то просто даст оплеуху и пропустит, но если подумает, что филонил, заставит раздеться догола, будет поливать из шланга ледяной водой, а его помощники станут чесать твое тело терновой метлой, сдирая кожу. Поэтому лучше помыться тщательно, хоть в умывальнике и плавал лед.
Новое утро наступило не для всех. За ночь умерли трое, и это только в нашем бараке. Насколько я представлял, в соседних дела обстояли не лучше.
Холод. Здесь всегда холодно, до костей пробирает. Вроде и климат мягкий, но даже при небольшом минусе уже мерзнешь. Благо, в Германии зимы далеко не челябинские, и температура здесь держалась умеренная, редко уходя до минус десяти градусов.
Солнце не было видно. Оно почти и не появлялось за последние несколько недель, лишь несколько раз мелькало в просветах между туч и вновь исчезало. Здесь оно и не должно светить, нечего вокруг освещать. Тут одни изможденные, потерявшие веру люди, худые, словно скелеты, качающиеся на ветру. Не люди даже — тени. Отголоски былых людей.
Я быстро оделся. Точнее, я и спал, не раздеваясь, а сейчас лишь нацепил свои жуткие ботинки на деревянной подошве. К бело-голубой полосатой лагерной униформе, сделанной из вискозного штапельного волокна, жесткого и грубого материала, я уже привык за эти недели, проведенные в лагере. Под куртку каждый надевал, что только мог, лишь бы поменьше мерзнуть. Помогало слабо. На голове — такая же полосатая шапочка, вовсе не защищавшая от холода.
Тряпичные нашитые буквы «SU» — «советский» на груди и тоже тряпичный обязательный «винкель»* над номером. В моем случае — красный перевернутый треугольник — таким помечали пленных, шпионов и дезертиров. Не самый смертельно опасный знак, были куда хуже. Например, человека, помеченного штрафной меткой, — небольшим черным кругом с точкой под винкелем, любой охранник мог застрелить просто так безо всякого повода.
*(нем.) Треугольник
— Чего копаешься, — Зотов был уже собран. Его злое, недоброе лицо сильно осунулось за эти недели, но глаза блестели живым огнем.
Ему очень повезло: когда нас схватили, при нем не оказалось документов, а комбинезон танкиста был без погон. Поэтому, опознать в нем коммуниста и командира экипажа танка немцы не смогли, приняв его за простого сержанта. Сам же Зотов во всех показаниях придерживался той же версии, только поэтому был все еще жив. С коммунистами немцы не церемонились, расстреливая их без лишних разговоров.
Если бы не Зотов, я бы, вероятно, не выжил. Он буквально тащил меня на себе все пешие переходы, когда упавших пленных солдаты попросту оттаскивали к краю дороги и расстреливали, сбрасывая тела в канавы. Он искал для меня еду и воду, кормил меня, когда от усталости у меня рука не поднималась даже чтобы взять сырую картошку в ладонь, поил, поднося плошку с мутной водой прямо к моим губам.
Зачем я был ему нужен? Может, таким способом он не давал сломаться себе самому. Забота о других делает тебя сильнее. А может, винил себя за то, что угробил половину нашего экипажа, и хотел сохранить хотя бы одного, последнего. Если бы не тот безумный рывок за отступающими немецкими машинами… наши товарищи были бы живы.
Умывшись и оправившись, мы выстроились в очередь за едой во второй части барака, где стояли длинные столы и лавки. Как обычно, кормили какой-то скудной бурдой в которой плавала картофельная шелуха. Ну, хоть горячее — это важно для желудка, и даже с такой жидкой похлебкой можно продержаться до обеда.
Лагерное расписание было стандартным: подъем в четыре утра, потом час на все процедуры, включая завтрак, в 05:15 перекличка, с 6:00 до полудня — работа, потом перерыв на обед и короткий отдых, затем до 18:30 опять работа, в семь часов — вечерняя перекличка, которая, как и утренняя, занимала примерно час времени, в 20:45 нужно уже обязательно быть в казарме, а ровно в девять вечера — отбой.
Я быстро прикончил свою порцию, голод хоть чуть-чуть улегся, перестало тянуть живот… впрочем, чувство голода почти никогда не проходило. Нас кормили едва-едва, лишь бы не сдохли, лишь бы могли тащить свои исхудавшие тела на работу. А кто не мог — разговор короткий — пуля в затылок…
На улице было еще темно, дул сильный северо-западный ветер. Пока я, опустив голову, бежал до своего места в строю, чуть не столкнулся с офицером-СС, и тут же сдернул шапку с головы:
— Entschuldigung, Herr Untersturmführer*.
*(нем.) Извините, господин унтерштурмфюрер.
В глаза ему не смотрел, чтобы лейтенант не счел это дерзостью.
Обычно, все происходило на усмотрение немцев. При встрече с офицером нужно было снять шапку и приветствовать его, но при этом делать это с уважением. При любом недовольстве он мог избить меня нагайкой, затравить собаками или попросту пристрелить на месте. И каждый раз это была рулетка, в которой все зависело исключительно от текущего настроения очередного офицера.
Этот брезгливо махнул рукой, отпуская. Я не заставил себя просить дважды. Самое идеальное существование в лагере — не попадаться на глаза местному начальству и офицерам охраны. Солдаты просто так без приказа обычно не стреляли, но при них всегда находился дежурный офицер, а попадет тому вожжа под хвост или нет, невозможно было предсказать заранее.
Кто был гордый и не хотел подстраиваться под систему, уже погибли. Я же мечтал отомстить и поэтому терпел.
Мы выстроились на плацу по квадратам, в каждом — отдельный барак, как было предписано. Мы с Зотовым, как обычно, стояли рядом.
Вокруг заключенных — многочисленная охрана, человек пятьсот. Солдаты с винтовками и автоматами, при офицерах лишь пистолеты. Пара десятков овчарок — злые твари, яростные, готовые по первому приказу вцепиться в глотку и рвать плоть на куски. Как же я их ненавидел!
Прежде я всегда относился к собакам с любовью, но этих… убил бы с радостью, одну за другой, задушил бы собственными руками. Их спускали с поводка легко, при первом нарушении, и псы, вкусившие раз человеческой крови, превращались в монстров. Я видел, как они драли на части людей, вся вина которых заключалась лишь в том, что недостаточно быстро сняли мютце* перед офицером или же совершили другой мелкий проступок.
*(нем.) Шапка
Потому что все должно быть по правилам и установленным порядкам!
Образцово-показательный концентрационный лагерь «Заксенхаузен» представлял собой гигантский треугольник, с бараками, выстроенными по веерному принципу полуокружностями, и лишь справа от центральных ворот имелся «малый лагерь» — там стояли полтора десятка бараков в трех рядах, в которых держали особый контингент: гомосексуалистов, так называемых «бибельфоршеров» — то есть свидетелей иеговых, а так же цыган и прочих, кто надолго в живых не задерживался.
Надпись над воротами в лагерь — «Arbeit macht frei*» — звучала особо издевательски, учитывая особенности местной жизни и правил, по которым жили пленные.
*(нем.) Труд делает свободным.
По задумке, заключенные должны верить, что если они будут честно трудиться, то их рано или поздно выпустят, а самопожертвование в виде невыносимой работы очистит их мысли и духовно обогатит.
Удивительно, но многих заключенных эта надпись действительно успокаивала. В человеческой природе заниматься самообманом, иначе просто не выжить.
Именно в «Заксенхаузене» располагалось главное управление концлагерей Германии и штаб дивизии СС «Мертвая голова», Гиммлер лично контролировал и руководил проводимыми здесь опытами. Лагерь использовался как полигон для апробации новых методов содержания и уничтожения заключенных.
Территория была обнесена высокой каменной стеной, а сторожевые пулеметные вышки стояли равномерно по всему треугольнику. За первой стеной находилась широкая полоса со служебными постройками, а за ней была вторая стена, тоже с вышками. Помимо того перед первой стеной была расположена распаханная десятиметровая «мертвая зона», заходить на которую строжайше запрещалось. Охрана имела право открывать огонь по нарушителям без предупреждения. Эта зона помимо прочего ограждалась колючей проволокой под током высокого напряжения.
Было еще только пять утра, но комендант лагеря, штандартенфюрер-СС Антон Кайндль лично вышел на аппельплац — площадь, где проходила ежедневная перекличка. Был он человеком чуть за сорок, среднего роста, с большими залысинами и крупным лбом, носил круглые очки, и с виду не казался ни злым, ни строгим, хотя именно при нем эффективность работы в лагере сильно повысилась, а достигалось это методами, которые сложно было назвать гуманными.
— Драй, драй, цво, зибен!.. — рапортфюрер Зорге начал зачитывать список заключенных первого барака, а Кайндль лениво поглядывал по сторонам. Видно было, что он не выспался и от этого пребывает не в лучшем расположении духа.
Когда произносили номер, нужно было сделать шаг вперед, поднять руку и крикнуть «здесь», чтобы проверяющий поставил галочку у себя на листке. Если же этого не происходило, то чтение прерывалось до выяснения причины отсутствия очередного номера, и если задержка происходила по вине заключенного… боже, помоги ему, если повод оказывался неважным.
— Цво, нуль, нуль, цво, — наконец, очередь дошла и до меня. Наш барак номер тридцать располагался во втором полукруге справа от центрального входа, и мы стояли, соответственно, где-то в середине общего строя. Проверка проводилась параллельно сразу несколькими офицерами, иначе, это дело могло затянуться на несколько часов — одновременно в лагере находились несколько десятков тысяч заключенных.
— Hier*! — я шагнул вперед, поднял руку, а потом вернулся в строй.
*(нем.) Здесь
Краем глаза увидел, как Зотов сплюнул на землю. В его слюне были явные сгустки крови. Болен? Лишь бы не цинга, от нее страдали многие, но спрашивать я не стал — все равно не расскажет, слишком упертый. А обращаться в медицинский блок — себе дороже, оттуда одна дорога — на тот свет.
После переклички Зорге сообщил, кто и на каких работах сегодня занят. Худшее, что могло быть — бессмысленность. Заключенных не держали в лагере просто так, и если не находилось подходящего дела, то запросто могли заставить перекидывать уголь из вагона на землю, а потом обратно, или таскать камни туда-сюда, лишь бы занять физическим трудом, утомить до крайней степени, лишить последних сил.
Потом Кайндль объявил, что двадцать человек — самых слабых отправят на лечение в другой лагерь. Каждый день заключенные играли в эту своеобразную лотерею, проиграть в которой мог абсолютно любой. Тут же подъехал автофургон «Магирус» и несчастных загрузили внутрь. «Душегубка» проехала сквозь лагерь и свернула в левые ворота, туда, где находились производственные корпуса и вечно шел черный дым из трубы.
Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, куда именно повезли больных пленников. К моему удивлению, находились и те, кто верили, что людей на самом деле отправили на лечение, как бы бредово это ни звучало. Я лично слышал разговоры о том, что «они же не звери», «существует конвенция о военнопленных» и прочую подобную чушь. Впрочем, надежда — это то, что позволяло существовать здесь, и лишать последнего шанса я никого не хотел. Поэтому, зная точно о том, что за дым идет из-за стены, я ни словом не обмолвился о печах крематория.
Нам сегодня повезло… конечно, по сравнению с теми, кого увезла «душегубка». В остальном — ничего хорошего. Двести человек из нашего барака выделили на «трассу» — и это было худшее, чего только можно было пожелать. Я тяжело вздохнул, представляя свой грядущий день, но выбора не было.
Всю нашу группу под конвоем провели сквозь лагерь до боковой стены, там был устроен специальный участок, вымощенный крупным грубым булыжником — это и была знаменитая «трасса». Каждому выдали по паре армейских сапог — новеньких, блестящих, красивых… но жутко натирающих ноги.
Нам предстояло бегать туда-сюда весь день, двенадцать часов, разнашивая жесткие сапоги, которые после этого отправят на фронт солдатам и офицерам. И если первые пару часов проходили относительно легко, то к концу дня ноги уже стирались в кровь.
И не вздумай упасть или снизить темп бега — тут же один из охранников подойдет и безжалостно изобьет дубинкой, и если после этого ты не сможешь подняться, двое солдат утащат тебя прочь за внутреннюю стену… а что было дальше, оставалось лишь догадаться. Такие провинившиеся обратно уже не возвращались.
— Шнеллер, свиньи! — Осипов уже был тут как тут. — Пошевеливайтесь!
Для надежности он прошелся нагайкой по спине ближайшего заключенного. Сволочь! Я бы перегрыз ему глотку зубами, представься возможность. К сожалению, охрана в лагере была устроена хорошо — даже если бы получилось добраться до Осипова и прикончить его, меня тут же застрелили бы.
Я стиснул зубы и побежал, Зотов бежал рядом со мной слева. Он не был марафонцем, скорее — спринтером, и ему проще было сделать рывок, отдав все силы, чем бежать много часов кряду. Но выбора не было. Я старался расходовать силы равномерно, удерживая темп, не ускоряясь, но и не замедляясь. Тогда была вероятность впасть в некое состояние, в котором время по ощущениям летит быстрее. И, что важно, боль в натертых ногах чувствуется меньше. Завтра нас, скорее всего, опять поставят на этот участок — на «трассу» отсылали от недели до нескольких месяцев, в зависимости от тяжести проступка… но мы ничего не нарушали, и была вероятность, что нас кинули на этот участок просто так, случайно… два дня подряд такое испытание выдержать очень сложно, неделю — невероятно, а уж месяц редко кто доживал до конца. Но если не мы, то другие будут так же мучиться. Чем мы лучше? Ничем.
Сегодня еще весь день впереди, и нужно продержаться, не сдаться, вытерпеть, чего бы это ни стоило…
Зотов шумно дышал, ему было тяжело, но помочь командиру я ничем не мог.
Прошел час, второй.
— Мешки поднять! Живо! — Осипов придумал себе развлечение.
Чуть в стороне грудой были свалены мешки с песком — килограмм пятнадцать-двадцать каждый. Каждый взвалил себе на плечи по мешку… тут и в нормальной обуви шаг ступить тяжело, а в этих чертовых сапогах — практически невозможно.
Но…
Шаг, еще шаг, третий, четвертый… я считал и считал, постаравшись абстрагироваться от всего остального: от холода, ветра, разгорающейся боли в ногах, тяжелого мешка на спине.
Повезло в одном, сегодня сапоги были нормального размера, а могли дать и меньшего, тогда ноги стирались быстрее.
Пятьсот, пятьсот один, пятьсот два…
Только так, преодолевая себя каждый день и каждый час, можно было уцелеть. Те, кто мечтал о будущем или жил прошлым умирали. Выживали лишь те, кто существовал исключительно сегодняшним днем, часом, минутой, секундой.
Тысяча один, тысяча два, тысяча три…
Продержаться сегодня, завтра, послезавтра, и так каждый из последующих дней. Находить в себе силы жить.
Умереть — просто, достаточно не подчиниться приказу или косо посмотреть на офицера. Но жить — надо!
Потому что только живым иногда выпадает шанс отомстить…

Поделится в соц.сетях