Глава 1
В воздухе пахло жареными каштанами, терпким вином и страхом.
Первое, что я почувствовал, вынырнув из тьмы — это верёвка, впившаяся в горло. Непослушное тело пыталось распластаться, и лишь петля удерживала его на месте. Подогнувшиеся ноги, связанные за спиной руки и плавающие перед глазами алые круги. Посмертие встретило меня весьма немилосердно.
— Эй, не так быстро! — чья-то сильная рука вздёрнула меня обратно, заставив принять вертикальное положение. — Рановато тебе подыхать, малец. Дождись хотя бы команды!
На эту нехитрую шутку где-то сзади ответили хохотом.
С трудом вдохнув морозный воздух, я почувствовал, как он обжёг лёгкие. Мурашки бегали по всему телу, покрытому одной лишь белоснежной рубахой. Меня колотило от пронизывающего ветра, но дело было не только в свирепой стуже.
Тошнота подкатывала к горлу волнами, во рту стоял мерзкий металлический привкус. Желудок скручивало узлом, а язык распух и едва ворочался. Приходилось прилагать все силы, чтобы просто стоять прямо.
Меня отравили. Иначе и быть не могло.
Солнечный свет ослепил меня, заставив поморщиться, и я не сразу осознал, что вместо встревоженных глаз Аларика, моего адъютанта, на меня смотрят дюжины и дюжины запрокинутых лиц.
Это были обычные люди, но одетые в странные наряды, непохожие ни на что виденное мной прежде. Вместо камзолов или, на худой конец, доспехов мужчины были выряжены в синеватые штаны чудного кроя и блестящие гладкие гамбезоны. Один их вид говорил, что хоть и сделаны они из какой-то дорогой ткани, но не остановят ни клинок, ни стрелу.
Женщины же практически не носили платьев и одежду предпочитали точно такую же, как и их мужи. Если бы не румяна да не миловидные черты лица, их можно было бы спутать с юношами.
Пёстрые ткани, причудливые головные уборы, блестящие украшения. Всё это напоминало маскарад, но в глазах собравшихся не было и тени веселья. Лишь злорадство, скука и нетерпение.
Источником замеченных ранее запахов оказались юркие продавцы, снующие в толпе. Один разносил жареные каштаны, а вторая разливала горячее вино со специями в чудные одинаковы по виду и форме кубки. Белые, гладкие, сужающиеся к основанию.
Оглядев всё это, я вернулся к собственным ощущениям.
Хорошая новость заключалась в том, что смертельная рана напротив сердца, отправившая меня за грань, исчезла.
Плохая новость заключалась в том, что мою шею плотно обвивала пеньковая верёвка. При каждом вдохе грубые волокна царапали кожу, а любое движение головой заставляло петлю сжиматься чуть сильнее, напоминая о её истинном предназначении. И, судя по тому, что под ногами слегка пружинили грубые доски, это не был щегольской аксессуар у местной странной публики.
Внимательно осмотревшись и борясь с тошнотой, я отметил две вещи.
Первое, эшафот явно мастерили не второпях. Он отличался основательностью — хорошее крепкое дерево, высушенное, прошедшее обжиг и пропитанное смолой. Уж что-то, а виселиц, походных и стационарных, мне довелось повидать изрядное количество.
Второе, мою судьбу готовились разделить не меньше десятка несчастных бедолаг. Все они стояли лицом к толпе на помосте, ёрзая и дёргая связанными за спиной руками. Что примечательно, у некоторых приговорённых запястья сковывали не верёвки, а кандалы из диковинного нефритового металла.
Возрастом все они годились либо в пажи, либо в оруженосцы. Безбородые юноши, что вряд ли хоть раз брали в руки оружие. И всё же их, как и меня, приговорили к казни.
Последнее, что я помнил — это поединок. Жестокий, кровавый, решающий. Разум отказывался верить в реальность происходящего, а голова шла кругом от попыток осознать, как я здесь очутился. Шершавая верёвка врезалась в шею всякий раз, когда я делал вдох. Деревянные доски эшафота скрипели под ногами, ощущались чересчур твёрдыми, слишком реальными.
Я умер, в этом не было сомнений.
Так почему же я чувствовал биение собственного сердца, слышал гомон толпы, видел яркие краски одежд и ощущал дуновение ветра на коже? Что это — посмертие, преисподняя, или, может быть, другой мир?
Вопросы роились в голове, но ответов не было. Две вещи я знал точно. Это тело не могло принадлежать мне: иной рост, иной вес, иной баланс. Я получил от судьбы ещё один шанс. Вот только какой-то странный. Возродиться чтобы тут же снова умереть, да ещё и такой позорной смертью.
Правда, я не из тех овец, которые безропотно шагают на убой.
Краем глаза я видел, как подрагивали после недавних ночных возлияний руки палача, поправляющего чужие петли. От него до сих пор несло кислым перегаром, словно он только что вылез из винного погреба.
Лишь теперь я осознал, что всё это время на помосте звучал чей-то голос. Поначалу чужая речь сливалась в монотонный гул, похожий на жужжание осенних мух. Но вот из этого шума стали проступать отдельные знакомые слова, будто всплывающие со дна мутного пруда кувшинки.
Говорил человек в длинном тёмном одеянии, стоявший чуть поодаль. Его резкий, неприятный голос разносился над площадью, заставляя вздрагивать моих юных товарищей по несчастью. С каждым мгновением я понимал всё больше, пока внезапно поток чужих слов не превратился в совершенно ясную речь.
— Сограждане! — вещал он, воздевая руки к небу. — Мы собрались здесь, дабы свершить правосудие над теми, кто дерзнул преступить закон и древние традиции! Эти отщепенцы, эти недостойные отпрыски благородных семейств, забыли о долге крови, что течёт в их жилах! В своей гордыне и заносчивости они подняли руку на законную власть, расшатывали устои и сеяли смуту! Прикрываясь лживыми лозунгами, они хотели ввергнуть наш город в пучину хаоса, уничтожить священный порядок, завещанный нам предками! Но неумолимая длань правосудия настигла их! Справедливый суд его светлости князя Веретинского признал этих бесчестных смутьянов виновными в измене, и сегодня они понесут заслуженное наказание!
Толпа отозвалась одобрительным гулом. Многие в руках держали странные плоские предметы, похожие на отполированные пластины чёрного стекла. Они вытягивали руки, направляя эти диковины на эшафот, словно стражники, прицеливающиеся из арбалетов. Впрочем, ни стрел, ни даже тетивы у этих приспособлений не было.
Возможно, какие-то местные магические артефакты?
Эта мысль заставила меня окинуть внутренним взором собственное тело. Могучий магический дар, прежде верно служивший мне на протяжении многих лет, отсутствовал. Нет. Был в глубокой спячке, так и не пройдя инициацию. Такой крошечный огонёк, запрятанный в самых глубинах души, что его сложно было разглядеть даже опытному магу. Неудивительно — прежний хозяин этого тела, должно быть, и не подозревал о своём скрытом даре.
— Согласно древнему обычаю, — прервал мои размышления равнодушный голос распорядителя казни, — каждому из осуждённых даётся право на последнее слово. Начнём!
Первым оказался худощавый и бледный юноша, чьи впалые щёки покрывала редкая светлая щетина. Он сделал дрожащий шаг вперёд, насколько позволяла верёвка, и заговорил сбивчивым от волнения голосом:
— Мы всего лишь разговаривали! — в его голосе звенело отчаяние вперемешку с возмущением. — Собирались, пили вино и обсуждали, как сделать жизнь в княжестве лучше. Чтобы власть князя была ограничена законом, а не его прихотью! Чтобы древние права благородных родов значили больше, чем желания одного человека. Мы никого не подстрекали к бунту, не строили заговоров. Просто говорили! Но теперь я вижу — князь Веретинский боится даже разговоров, раз карает за них смертью!
По толпе пронёсся ропот, кто-то крикнул: «Предатель!». Однако человек в чёрном, стоящий на эшафоте, и бровью не повёл. Палач небрежным жестом оттолкнул парня обратно, и тот споткнулся, едва не упав.
Следующий бедолага зачастил:
— Я… Я не хотел ничего дурного. Умоляю, пощадите! Я всё осознал, я раскаиваюсь! Дайте мне ещё один шанс, и я докажу свою верность князю!
Собравшиеся отреагировали закономерно. «Трус» — это самое мягкое, что услышал в свой адрес смертник, и я был склонен с ними согласиться. Никогда нельзя умолять врага о милосердии. Даже если проиграл, честь — это последнее, что остаётся с тобой. Не позволяй противнику отнять и её.
Следом шаг вперёд сделал коренастый и плечистый юноша с копной спутанных тёмных волос. В отличие от предыдущего оратора, он не просил о пощаде. Напротив, вскинув подбородок, смельчак обвёл площадь полным презрения взглядом и выплюнул:
— Будьте вы прокляты! И ты, князь, и вы все, кто прислуживает этому ничтожеству! Настанет день, когда ваши черепа будут украшать пики на городских стенах, а ваших жён и дочерей поимеют свинопасы! Вы…
Договорить ему не дали. Тяжёлый кулак палача обрушился на скулу юноши, заставив того пошатнуться. Голова безвольно мотнулась, из рассечённой губы брызнула кровь. Бунтаря грубо схватили за шиворот и оттащили назад. Толпа недовольно загалдела, требуя продолжения экзекуции.
Я стиснул зубы. Эти горожане жаждали хлеба и зрелищ, упиваясь видом чужих страданий. Ни сострадания, ни милосердия. Истинно звери, а не люди!
Вот почему, находясь у власти, я запретил проводить публичные казни. Они вызывали в подданных самые низменные эмоции. А это совсем не та участь, которой жаждет для своих жителей правитель.
По одному приговорённые произносили то, что считали нужным сказать напоследок. Кто-то рыдал, моля о пощаде, кто-то тщетно пытался разжалобить палачей историями о престарелых родителях. Нашлись и такие, кто, подобно давешнему смельчаку, выкрикивал проклятья. Толпа реагировала по-разному — то одобрительно шумела, то освистывала.
Я не слишком вслушивался в их слова. Речи, не подкреплённые силой, не значат ничего. Все свои усилия я тратил на то, чтобы достучаться до магического очага внутри. Если что-то и могло спасти меня, то только он. Однако неведомый яд путал мысли, и дремлющая искра магии никак не разгоралась.
Наконец подошёл и мой черёд. Переборов дурман отравы и слабость, я ступил вперёд, расправив плечи и высоко подняв голову. Верёвка натянулась, неприятно царапнув кожу, но я не обратил на это внимания, всецело сосредоточившись на главном.
— Я не знаю, в чём именно обвиняется тот, чьё лицо вы видите, — мой голос прозвучал чуждо и хрипло, но я продолжил, с каждым словом обретая привычную твёрдость. — Однако я отвергаю и ваши обвинения, и ваше право судить меня. Ибо никто из смертных не властен вершить суд над венценосной особой. Хродрик Неумолимый отвечает лишь перед Всеотцом!
Если уж на новом жизненном витке мне и суждено сразу умереть, я сделаю это под собственным именем и с гордо поднятой головой.
Над площадью повисла звенящая тишина. Казалось, все, от простолюдинов до стражников в удивительной броне, потеряли дар речи. Они таращились на меня так, будто узрели восставшего из могилы мертвеца.
Я невозмутимо обвёл взглядом море ошеломлённых лиц и продолжил:
— Меня не сломили Алчущие, и уж точно не принудят к мольбам жалкие лакеи князя, что побоялся самолично исполнить приговор, — мой голос звенел от едва сдерживаемого презрения. — Тот, кто выносит вердикт, должен сам занести меч. Иначе это не правосудие, а трусливая расправа. Довольно слов. Я жил как воин и умру как воин — глядя в глаза своим врагам.
Толпа отозвалась приглушённым, полным удивления гулом. Несколько человек в толпе вскинули странные блестящие предметы, которые я ранее заметил в их руках. Распорядитель казни побагровел, глаза его полыхнули праведным гневом:
— Да как ты смеешь, ничтожество?! Оскорблять князя, поносить закон! Ты заслуживаешь не петли, а сожжения на костре!
Люди с удивлением перевели на него взгляд. Возможно, местные порядки не поддерживали такой жестокости к преступникам.
Однако я даже не дрогнул, храня царственную невозмутимость. Мой взгляд невольно притянуло лицо хорошо одетой дамы средних лет, стоявшей в стороне от помоста в сопровождении двух дюжих молодчиков. Её карие глаза горели такой всепоглощающей ненавистью, словно она жаждала испепелить меня на месте.
Чем вызвана такая злоба?..
Палач, видимо, устав от затянувшегося представления, шагнул к рычагу. Люки под ногами приговорённых распахнулись. Верёвки натянулись, увлекая несчастных в последний полёт. Истошные крики ужаса и боли огласили площадь вперемешку с чавкающим хрустом ломающихся позвонков.
Однако мои босые ступни лишь повисли в пустоте. В ту же секунду петля безжалостно впилась в горло. Лёгкие тщетно пытались втянуть бесценный воздух, в глазах темнело от прилившей крови.
Верёвка оказалась недостаточно длинной! Вместо быстрой смерти меня ожидало мучительное удушье.
Время будто замедлилось, растянулось в бесконечность. Каждая судорожная попытка вдохнуть, каждый удар лихорадочно бьющегося сердца, каждая вспышка агонии длились целую вечность. Боль стала всепоглощающей, она затмила собой весь мир, вытеснила все прочие чувства и мысли. Существовали лишь раскалённая добела удавка на шее да бессильные попытки втянуть желанный воздух.
Грудь будто сдавили раскалённые обручи, горло саднило, словно его драли невидимые когти. Мышцы сводило судорогой, тело непроизвольно дёргалось в напрасных потугах освободиться. Разум оставался кристально ясным, почти безмятежным. Я умер однажды, и смерть для меня потеряла ореол таинственности.
Я отказываюсь умирать на потеху ликующей толпе!
Из последних сил потянувшись к девственной, дремлющей искре магии, я ударил стальной волей по угасающему телу. Каждый клочок кожи пылал, разум плавился в агонии, но я упрямо тянулся к этому крошечному углю.
Сознание меркло, поглощаемое беспросветным мраком. Жизнь вытекала по капле, будто кровь из открытой раны. Перед внутренним взором проносились обрывки воспоминаний — давно забытые лица, где-то виденные пейзажи, невнятные образы, утратившие чёткость.
Редкие проблески угасающего разума заставляли тщетно цепляться за реальность, замечать странные, неуместные мелочи. Вот в толпе мелькнуло перекошенное от ужаса лицо старика. Вот отразились в металлической крыше далёкого здания блики полуденного солнца.
Искра дрогнула, вспыхнула чуть ярче. В груди разгорелось тепло. По венам будто пронёсся раскалённый добела поток, прожигая насквозь. Боль на миг стала нестерпимой, запредельной, почти невыносимой. А затем…
Верёвка, секунду назад дрожащая под весом моего тела лопнула. Слабый, почти призрачный импульс магии, поданный остатками гаснущего сознания, истончил грубые волокна.
С грохотом моё тело рухнуло на покрытую снегом брусчатку. Воздух прибоем ворвался в истерзанные лёгкие.
Я захрипел, судорожно вдыхая, кашлял и никак не мог надышаться. В горле клокотала кровь из рассечённой пенькой кожи, в ушах стоял протяжный звон. Перед глазами плясали цветные пятна.
Толпа потрясённо застыла, глядя на меня. Тишину нарушали лишь мои хриплые вдохи да недоумённый гомон, рождённый сотнями глоток.
Сознание постепенно прояснялось, осколки мыслей неохотно складывались в единую мозаику. Боль в груди утихала, дышать становилось легче. Я сделал несколько судорожных вдохов и с удивлением отметил, что мучившая меня тошнота и головокружение исчезли. Пробудившийся дар выжег отраву из тела.
Это заставило меня улыбнуться, несмотря на кровь окрасившую мои зубы.
Тем временем распорядитель, опомнившись, яростно взревел:
— Что встали, олухи? Живо тащите новую верёвку! Бунтарь понесёт заслуженную кару!
Двое крепких молодцов понятливо кивнули, но тут толпа недовольно загудела. Сотни голосов сливались в единый протестующий хор:
— Это знак! Божий знак!
— Нельзя вешать дважды!
— Хватит крови на сегодня!
— Отпустите Платонова!
Поражённый столь внезапной переменой, распорядитель застыл с открытым ртом. Ропот толпы становился всё громче, настойчивее. Люди подались вперёд, сжимая кулаки и сверкая глазами. Казалось, ещё немного — и они ринутся к эшафоту, сметая стражу.
Я не спускал глаз с церемониймейстера и читал его мысли, словно открытую книгу.
Взгляд мужчины скользнул по рядам стражников — две дюжины человек против разъярённой толпы. Смять их не составит труда. И пусть бунтовщиков потом переловят и повесят, но сейчас… Казнь сорвётся, начнутся беспорядки, а там и князь спросит — кто допустил такое? Нет, не стоит доводить до греха. Тем более что небеса и впрямь явили знак — верёвка не выдержала.
Распорядитель облизнул пересохшие губы и натужно выкрикнул, пытаясь перекрыть гомон толпы:
— Князь Веретинский милосерден и чтит обычаи предков! Этот грешник будет изгнан за пределы нашей державы. Ему запрещено возвращаться во Владимирское княжество под страхом немедленной смерти. Он должен покинуть город до заката солнца, забрав лишь то, что было при нём в момент ареста. Да будет так!

Поделится в соц.сетях